Алмаз раджи (сборник) - Роберт Стивенсон

Через неделю Лэньон окончательно слег, а еще через две недели скончался. Аттерсон, полный грусти и горечи, присутствовал на похоронах; вечером того же дня он заперся в своем кабинете и при колеблющемся свете свечи взял в руки конверт, адресованный ему и запечатанный печатью доктора Лэньона.

«Личное. Вручить только Г. Дж. Аттерсону, а в случае, если он скончается прежде меня, сжечь, не вскрывая», – такое категорическое распоряжение было начертано на конверте. Поэтому нотариус не сразу решился ознакомиться с его содержимым. При этом он размышлял вот о чем: «Сегодня я похоронил одного друга. Что, если платой за раскрытие этой тайны станет жизнь другого?». Наконец он победил страх, который всегда считал недостойным чувством, и сломал печать. В конверте оказался другой пакет, тоже запечатанный и снабженный следующей надписью: «Не вскрывать до смерти или исчезновения Генри Джекила».

Аттерсон не поверил собственным глазам. Точно так же, как в безумном завещании, которое он уже давно вернул его автору, здесь (и опять в связи с именем Генри Джекила) говорилось об исчезновении! Но в завещании эту идею навеяло мрачное влияние негодяя Хайда; а теперь о том же говорилось самым определенным, ясным и ужасным образом. Что хотел сказать этим Лэньон?

Душеприказчик покойного почувствовал непреодолимое желание, несмотря на запрет, вскрыть второй конверт и покончить с этими тайнами, но профессиональная честность и верность покойному другу были сильнее любопытства. Поэтому конверт отправился в дальний угол несгораемого шкафа. Но одно дело не уступить любопытству, и совсем другое – победить его. С того дня Аттерсон уже не так стремился к общению с тем из своих друзей, который остался в живых. Он часто с любовью думал о нем; но его мысли были полны тревоги и опасений. Он даже несколько раз заходил к Джекилу, но всегда испытывал некоторое облегчение, когда его не принимали.

Куда проще было болтать со старым Пулом, стоя на пороге, среди звуков живой жизни, чем войти в этот дом добровольного заточения и вступить в беседу с таинственным добровольным узником. Пул не мог сообщить нотариусу ничего утешительного. Доктор, по его словам, еще чаще прежнего запирался в своем кабинете в лаборатории и даже иногда оставался там ночевать. Он был вечно не в духе, стал молчалив, ничего не читал, и казалось, что его постоянно что-то гнетет. Аттерсон вскоре так привык к этим известиям, что его визиты к доктору стали все более редкими.

Случай у окна

Однажды в воскресенье Аттерсон по давней привычке прогуливался с мистером Энфилдом, и они случайно оказались на той самой узкой торговой улице. Напротив памятной двери оба остановились, чтобы еще раз взглянуть на нее.

– Ну, – сказал Энфилд, – наконец-то эта история завершилась. Надеюсь, мы больше никогда не услышим о мистере Хайде.

– И я надеюсь, – сказал Аттерсон. – Не помню, говорил ли я вам, что видел его только раз и почувствовал к нему такое же непреодолимое отвращение, какое испытали и вы.

– Само собой, – заметил Энфилд. – Между прочим, представляю, каким ослом вы, вероятно, сочли меня, когда я не догадался, что таинственная дверь ведет в дом Генри Джекила! Если бы не вы, я бы по сей день понятия об этом не имел.

– Итак, теперь вы знаете, куда она ведет, – сказал Аттерсон. – Значит, мы можем позволить себе войти во двор и взглянуть на окна. По правде говоря, я беспокоюсь о бедном Джекиле, и мне кажется, что присутствие друзей, хотя бы и снаружи, пойдет ему на пользу.

Во дворе было прохладно, веяло сыростью, и хотя в небе на западе еще пылал закат, тут уже сгущались сумерки. Среднее окно было приоткрыто, и Аттерсон увидел, что возле него, вероятно, решив глотнуть свежего воздуха, сидит доктор Джекил, невыразимо печальный, словно безутешный узник. При виде его нотариус крикнул:

– Джекил, это вы? Надеюсь, вам уже лучше?

– Мне по-прежнему очень скверно, – возразил доктор. – Слава богу, я недолго протяну, и скоро все это кончится.

– Вы слишком много времени проводите взаперти, – сказал Аттерсон. – Вам следовало бы выходить, разгонять кровь, как делаем мы – я и мой родственник мистер Энфилд. Ну же, берите шляпу, идемте прогуляемся вместе с нами!

– Вы бесконечно добры, Аттерсон, – со вздохом заметил Джекил. – Мне наверняка доставило бы удовольствие пройтись вместе с вами, но нет, нет… это совершенно невозможно. Я не посмею… Однако я так рад видеть вас, Аттерсон, так, так рад! Я пригласил бы вас и мистера Энфилда подняться ко мне, да только здесь такой беспорядок, что невозможно принять гостей.

– А что нам мешает, – добродушно предложил нотариус, – постоять под окнами и поговорить с вами?

– Как раз об этом я и хотел бы вас попросить, – с улыбкой ответил доктор.

Но едва он произнес последние слова, как славная улыбка исчезла с его лица, сменившись выражением такого ужаса и отчаяния, что кровь застыла в жилах Аттерсона и его родственника. Искаженное лицо Генри Джекила маячило перед ними не более секунды, после чего окно с грохотом захлопнулось. Увиденное, а в особенности пронзительный взгляд несчастного, глубоко потрясло обоих. Они молча прошли через двор, и только оказавшись в соседнем переулке, где даже в воскресенье было шумно и людно, мистер Аттерсон наконец взглянул на своего спутника. Оба были бледны; в глазах и у того и у другого светился один и тот же страх.

– Господи, помилуй нас грешных! – пробормотал Аттерсон.

Энфилд только задумчиво кивнул и безмолвно двинулся дальше.

Последняя ночь

Как-то вечером, когда Аттерсон после обеда посиживал у камина, к нему явился старый слуга Пул.

– Что случилось, Пул? – воскликнул нотариус и, еще раз взглянув на слугу, добавил: – Что с вами? Уж не болен ли доктор?

– Мистер Аттерсон, – сказал слуга, – дело совсем плохо.

– Садитесь же, выпейте глоток вина, – проговорил нотариус, – и объясните мне спокойно, что случилось.

– Вы ведь знаете привычки доктора, сэр, – продолжал Пул, – и знаете, как он теперь запирается от всех у себя. Так вот, он опять заперся в кабинете, и это мне сильно не нравится, сэр… право, хоть убейте, не нравится. Мистер Аттерсон, сэр, я боюсь…

– Любезный Пул, – заметил нотариус, – прошу вас, говорите яснее. Чего именно вы боитесь?

– Целую неделю я боюсь, – угрюмо продолжал Пул, словно не слыша вопроса Аттерсона, – и больше не могу этого выносить.

Весь облик старого слуги как бы подтверждал его слова; он и держался, и говорил не так, как обычно. С того мгновения, когда Пул заговорил о своем ужасе, он ни разу не взглянул в лицо Аттерсону – просто сидел, держа нетронутый стакан с вином на колене и не поднимал глаз от пола.