Петербургские очерки - Пётр Владимирович Долгоруков

Как почти все люди, вознесенные к власти благодаря поддержке великого князя Константина, Милютин отличается строгой честностью; сверх того, быстрое возвышение в противоположность тому, что обычно происходит и принято в Петербурге, не вскружило ему головы; он остался тем же, каким был прежде: старые его отношения нисколько не изменились, и это обстоятельство, совершенно нормальное в Европе, в Петербурге является фактом совершенно исключительным. Тем самым Милютин показал, что нет ничего общего между человеком благородным, каков он, и петербургской толпой титулованных и раззолоченных холопов, низкопоклонных до отвращения в отношении тех, кто им нужен, и надменных в отношении всего прочего человеческого рода.

Со времени отъезда великого князя в Варшаву Милютин, подобно Головнину, не чувствуя за собой поддержки в Государственном совете и вынужденный бороться с людьми, весьма могущественными при дворе, сильно ослабел: он старается спасти свое положение как министра путем уступок, заслуживающих большого порицания. Люди достойные, как Головнин и Милютин, должны были бы все-таки понять, что в политике всегда почетнее и является признаком большей ловкости — временно устраниться, чтоб не содействовать в нелепых предприятиях и вновь выступить позже в новом блеске»[444].

А. С. Норов. Краткую его характеристику Долгоруков дает в «Правде о России».

«В 1853 году умер Шихматов, и на место его поступил Абрам Сергеевич Норов, человек вполне благонамеренный и высокой честности, сам ученый и писатель; но две причины мешали ему быть министром не только хорошим, но даже и сносным: во-первых, чрезмерная, баснословная рассеянность, доводившая его до того, что он постоянно забывал и путал дела, и, во-вторых, чрезвычайная слабость характера, слишком доброго и слишком мягкого, тогда как в Петербурге невозможно быть хорошим министром без ежедневной борьбы с царской дворней. Абрам Сергеевич человек ученый: он подробно знает, день в день, что делали в древности Перикл и Цицерон, но никогда не знал, что следует делать в Петербурге русскому министру народного просвещения»[445].

Об упоминаемом здесь предшественнике Норова, князе Ширинском-Шихматове, Долгоруков пишет: «Граф Уваров был удален [после событий 1848 года] из министерства, и на его место посадили князя Платона Александровича Ширинского-Шихматова, татарина происхождением, истинного татарина по своим понятиям и политическому направлению. Глупый и подлый холоп-бюрократ, он умел сделать цензуру и посмешищем, и предметом ненависти в России… В это время запрещено было именовать лошадей христианскими именами. Мудрые чиновники, окружавшие мудрого министра Шихматова, подняли тогда вопрос: относится ли это запрещение исключительно к именам православного календаря или также к именам прочих христианских вероисповеданий. Вопрос подвергся торжественному обсуждению в полном заседании Главного правления цензуры, и последнее истолкование одержало верх. В то же время цензура вычеркнула из кухонной книги слова «вольный дух», а в описании одной губернии не позволила напечатать похвалу губернскому почтмейстеру, «потому, — говорил цензор, — что предшественники его могут принять это себе в обиду». Не пропустила также цензура объявления, что у такого-то господина пропала собака по кличке Тиран, и хотела, чтобы напечатали, что собака имела кличку Фиделька»[446].

«Граф Виктор Никитич Панин (родившийся в 1801 году) принадлежит к знатной фамилии, возведенной на высокую степень и прославленной при Екатерине II двумя его дедами, из которых один был знаменитым генералом, а второй, воспитатель Павла I, руководил всей иностранной политикой России.

Отец графа Виктора Никитича, граф Никита, был в 26 лет посланником в Берлине и в 28 — вице-канцлером, подвергся опале Александра I с запрещением являться в города, в которых имела пребывание императорская фамилия. Память об этой длительной опале отца, продолжавшейся целых 36 лет, оставила неизгладимый след на уме графа Виктора Никитича; и результатом ее было то, что этот человек, столь надменный, сухой, непреклонный в отношении подчиненных, столь решительный в делах, от него зависящих, преображается пред лицом могущества и влиятельности при дворе в самого гибкого и льстивого царедворца. Это — человек широкого образования, большой энергии и ума замечательного, но с ним часто бывают затмения, и ему то и дело изменяет здравый смысл. Он настоящий глава партии стародуров в России… Это ожесточенный враг всякого прогресса, энергичный защитник всех старых злоупотреблений, скрытый и влиятельный, пользующийся доверием советник, к которому прислушивается камарилья; словом, это — министр юстиции, который, не говоря о его bête noire — о суде присяжных, считает гласность и словесную форму суда за учреждение чрезвычайно вредное»[447].

«Опубликование проектов новых уставов вызвало сильное неудовольствие графа Панина; тем не менее, жадный до власти, он не хотел подавать в отставку; он хотел продолжать свое обычное дело: оставаться у власти и тормозить всеми возможными способами реформы. Но 10 октября в Лондоне вышел № 148 «Колокола», в котором приводится резюме князя П. П. Гагарина [приложенный к проекту, с изложением взглядов меньшинства, возглавляемого Паниным]. Едва этот номер «Колокола» прибыл в Варшаву и попал в руки великого князя Константина, как его высочество написал императору, чтобы убедить его величество, что невозможно оставлять министром юстиции человека, чьи сверхазиатские убеждения получили такую гласность. Утром 20 октября, в день, счастливый для всей России, граф Панин был вызван по телеграфу в Царское Село и после 15-минутного разговора с его величеством сложил свой портфель. Невозможно описать радость, которая при этом известии охватила Россию, избавившуюся наконец от подобного министра юстиции; в особенности ликовали чиновники Министерства юстиции и члены судебной магистратуры, освободившиеся наконец от ненавистного начальника. Все поздравляли друг друга, как по поводу всенародного праздника; некоторые чиновники и судейские в знак радости задали обеды друзьям, а мелкие писари побежали напиться в кабачки на радости, что отделались от начальника, длительное, суровое и нелепое управление которого уже получило в России название «панинщина».

В России, когда прогоняют министра, принято давать ему рескрипт, в котором ему приписывают качества, которыми он никогда не обладал, благодарят за услуги, которых он никогда не оказывал, неизменно оплакивают, что состояние его здоровья, расшатанного трудами на благо общества, принуждает его покинуть должность, и просят не лишать государство содействия советами и его опытностью. Эта комедия, ни для кого не составляющая тайны, была разыграна и относительно графа Панина. Он получил рескрипт, в котором возглашали про его патриотизм, благодарили за все оказанные им услуги (а он непрерывно вредил своей стране), оплакивали состояние его здоровья (это справедливо в отношении его умственных способностей, но за исключением мозга; в остальном он здоров, как Новый мост в Париже) и просили не лишать Россию своих суждений и советов (которые, как мы видели, были так полезны!)»