Аритмия - Вениамин Ефимович Кисилевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И снова о той пресловутой гордыне. Один наш львовский родич был преуспевающим зубным врачом, семья его жила в хорошем достатке. По тем нашим представлениям – богатеи. Жена его не работала, была большой любительницей и умелицей готовить всякие вкусности – торты, пироги, пирожные, даже мороженое. Время от времени устраивала она званые приёмы, украшая стол произведениями своего кулинарного искусства. И мама, когда мы шли к ним, всю дорогу уговаривала меня вести себя за столом достойно, не набрасываться на все эти объедения, руками не хватать и не просить добавки даже взглядом. Пусть не думают. Эту безличную последнюю фразу мама до конца не оформляла, однако же мне и без того всё было ясно. Я старался. Изо всех сил. Но знал бы кто, чего мне это стоило. Красовавшийся передо мной большущий роскошный торт я, уверен был, один запросто оприходовал бы за считанные минуты, глазом бы не моргнул. Мама сидела рядом, изредка улыбалась мне, и трудно было понять, чего в этой улыбке больше – сочувствия, сожаления или благодарности, что не подвожу её.
Была у мамы ещё одна улыбка, постичь которую было не просто. К маме частенько хаживали соседки по дому, не только посидеть, пообщаться. Мама, кстати сказать, была великолепной слушательницей, дар завидный и редкий, мне бы такой. Просили они маму погадать им. Мама гадала на картах. Кто и когда научил её этому, осталось для меня тайной. В детстве я любил послушать, как мама вещает жадно ловившим её каждое слово женщинам, молодым и немолодым. И когда спрашивал я маму, в самом ли деле может она узнать будущее по картам, она лишь улыбалась той же непонятной улыбкой. Потом я заметил, что мама никогда никому не нагадала какой-нибудь неприятности, неудачи. Карты им предсказывали, что ничего плохого не случится, а если и возникнут какие-либо проблемы, то всё в итоге завершится благополучно. Уходили они от неё просветлённые. С годами, повзрослев уже, видел я, как мама откровенно, да и не очень-то умело блефует, старается, например, под разными предлогами удалить зловредную пиковую масть, по-разному толкует одну и ту же комбинацию карт в раскладе. Блажен, кто верует? Забавно, что не раз, когда очень уж не ладилось у меня что-то, я тоже просил маму погадать.
Помню, как удивился я, когда однажды в разговоре мама назвала себя везучей. Вот уж чего я меньше всего от неё ожидал, прекрасно зная, как тяжко, порой обломно складывалась её жизнь. Заметив, как, не сдержавшись, я с сомнением гмыкнул, сказала она, что подтверждений тому немало, хватает уже одного того, что я каким-то чудом остался жить.
– Где остался? – несуразно спросил я.
– В Красноярске, – ответила она. – Во время войны.
Видать было, что говорить об этом ей не хочется. Я знал, что эвакуировались мы из Киева едва ли не последним эшелоном, немцы уже входили в город. Папа велел маме ехать с детьми в Красноярск, где жила его сестра. Знал я и то, что длилась эта поездка больше двух недель. Даже вообразить невозможно, что претерпела мама, добираясь так долго и в такую даль в ужасах и кошмарах начала войны по забитым, загаженным вокзалам и поездам, с двумя маленькими детьми, один совсем ещё крохотный. Знал и то, как трудна, неустроенна была её красноярская жизнь. Причём не только из маминых рассказов – по непостижимым прихотям судьбы вернулся я через много лет в Красноярск, встречался с той папиной сестрой, бывал в том неказистом деревянном доме на бывшей улице Сталина. Знал, что невзгоды того первого в моей жизни путешествия не прошли бесследно – хиленьким был, рахитичным, часто и подолгу хворал. Но что каким-то чудом остался жив, раньше я не слышал.
А история оказалась в самом деле сказочная. Заболел я, как теперь уже разумею, тяжелым видом аллергического экссудативного диатеза, мама называла его золотухой. Моя облысевшая голова, рассказывала мама, сплошь покрылась гнойной коркой, я начал терять зрение. Врач, к которому понесла меня мама, откровенно сказал ей, что вряд ли что-то сможет меня спасти, если в ближайшее же время не смогу я получать хотя бы три ложки рыбьего жира в день. С тем же успехом мог он посоветовать маме три раза в день кормить меня паюсной икрой. В пропащем холодном Красноярске, где даже продуктовые карточки не всегда спасали от голода. Мама вышла со мной из поликлиники, бессильно опустилась на скамейку, заплакала. Проходивший мимо молодой, в неведомой маме форменной одежде мужчина остановился, спросил, почему она плачет. Мама, сама не зная зачем, поделилась с ним своей бедой. Помолчав немного, он спросил, где она живет, как её фамилия. Вечером того же дня в их дверь кто-то постучал, папина сестра пошла открывать. Вернулась растерянная, с двухлитровым бидончиком, принёс его какой-то незнакомый ей мужчина. В бидончике был рыбий жир. По тем временам – целое состояние. Мама выбежала из дома, заметалась, но мужчину того разыскать не удалось. Кто он был, почему так поступил, неизвестно. Впору было подумать о самом невероятном.
Я потом, живя уже в Красноярске, нередко вспоминал о нём. Человек, которому я обязан жизнью, мог и сейчас жить в одном со мной городе, состарившийся уже, нуждавшийся, возможно, в помощи… И я догадывался, отчего мама раньше не рассказывала мне об этом. Скорей всего, был это один из её сокровенных зароков.
И возвращаясь к тому разговору с мамой о везении. Очень гордилась она своими сыновьями, которых удалось ей в одиночку, несмотря ни на что, вырастить. О брате моём, ушедшем восемь лет тому назад, должен я сказать, что был он уникальным человеком, людей с такими дарованиями и с таким интеллектом встречал я крайне редко. Отдельного и не беглого рассказа он заслуживает, но не о том сейчас речь. Себя по той же причине не стану я ни оправдывать, ни осуждать. Долго ведь живу, чего только ни бывало. Как огорчилась бы мама, проведав о кое-каких – это я осторожно выбираю выражения – моих прегрешениях. Впрочем, я уже повторяюсь. Но что всему, что есть во мне хорошего, во многом обязан я ей, ни малейших нет сомнений.
Я, об
