Аритмия - Вениамин Ефимович Кисилевский

свою пусть и копеечную, но всё-таки вину. Способ этот известен от сотворения мира. Подсел к ней, обнял, поцеловал. Рита, как водится, сначала подёргалась, поотворачивалась, затем отмякла, тоже в знак примирения чмокнула меня.

Теперь мы сидели двумя голубками, тесно друг к другу, Рита отрешённо кусала травинку, я другой травинкой водил по её бедру. Изредка лениво перебрасывались словами. Посудачили о том, водится ли в речке рыба – мальки ведь какие-то суетятся, могут вырасти. Я поразмышлял над тем, что к домашнему обеду в любом случае уже не поспеваю, но идея сходить куда-нибудь с Инной ещё вполне осуществима.

Рита подобрала веточку, на пятачке возле наших ног начертила решётку, поставила в правом верхнем углу крестик:

– В крестики-нолики умеешь?

Я снисходительно улыбнулся, вписал в центр нолик. Игра эта простецкая, обладая интеллектом чуть выше дебильного, не проиграешь. И не выиграешь, если противник твой хоть что-то соображает. Но очень хотелось мне утереть ей нос, доказать, что даже в таком примитивном поединке верх будет мой. Сыграли мы конов несчётно, где-то в двадцатом удалось обхитрить её. Рита воспылала жаждой реванша, заставила меня, нудившегося, продолжить состязание, подловила-таки меня, утратившего бдительность, тогда я уже во что бы то ни стало, захотел отыграться… Чушь какая-то…

Намаявшись, решили искупаться, зарезвились, Рита принялась брызгать на меня, я – на неё, сошлись в «рукопашной», я прижался к ней, вдруг, наваждение просто, возбудился, вытащил её на берег, распластал на траве. Должен признаться, «на природе» заниматься любовью мне довелось впервые. Удовольствие оказалось сомнительным: трава неожиданно сделалась жёсткой, натирала колени, липла к мокрому телу и коварно кусала спину такой же мокрой Риты, отчего та ёрзала и недовольно скрипела, мухи какие-то жужжали, кто-то ползал по мне… К тому же не угасал страх, что вздумается какому-нибудь местному ротозею припереться вдруг сюда. К счастью, всё быстро завершилось, мы снова полезли в воду – отмыться; подсобило это мало, поспешили в бунгало принять душ. Потом доели два оставшихся бутерброда, допили кофе. На столе валялась какая-то старая газета с кроссвордом, я лёг на диван, взялся разгадывать. Рита достала пилочку, примостилась рядом, занялась своими ногтями. Кроссворд оказался заковыристым, трудно давался. Рита здесь мне была плохой помощницей. Сухо, отчётливо пощёлкивали над диваном часы. Одолевала тяжёлая, дремотная лень, пеленала, словно кокон гусеницу. Одна радость, жара спадала, живительные сквознячки загуляли по комнате. Что это, интересно, за рассказ Алексея Толстого из шести букв? Вторая «а», последняя «а»… Четвёртая, если верно отгадал по вертикали, – «ю»…

– Сходим, посидим ещё немного у речки? – предложила Рита. – Прохладней стало.

– Давай, – равнодушно согласился я.

День иссякал, мы глядели на зыбкие солнечные отблески в темнеющей воде. Рита спросила:

– У пацана твоего есть уже девчонка?

– Не знаю, – пожал я плечами. – Есть, наверное, они нынче вызревают рано.

– А в городе сейчас дышать нечем. – Меня всегда поражало её обыкновение без какой-либо видимой связи менять разговорную тему. – Камень кругом, асфальт…

– Да уж, – поддакнул я. – Только деваться некуда, нужно возвращаться…

Мы подъехали к её дому, когда уже стемнело. И я, накатило вдруг, сказал ей, что стану клиентом ада за этот прожитый день. Подивилась она моему настроению, спросила, чем этот день до того уж плох был, что такими карами мне грозит. Ответил ей нехотя, что вроде бы ничем, день как день. Сказала она, прощаясь, чтобы звонил ей. Я пообещал…

Тринадцать

Сегодня я увидел её во второй раз. Впервые – недели две назад, на трамвайной остановке. Такая она была красивая, что дышать трудно стало. Вот приходилось читать, что были у какой-то девушки золотые волосы. Понимал я, что гипербола это, чтобы восхитить читателя, а на самом деле желтоватые они были или рыжеватые, если, конечно не крашенные. Или глаза фиалковые, каких в природе не бывает. А у неё всё это было – и волосы, и глаза. И вообще всё у неё было такое, чтобы смотреть на неё и радоваться. Может быть, солнце как-то так светило или у меня со зрением что-то вдруг приключилось, но всё равно. Подъехал не мой номер трамвая, но я сел в него вслед за ней. Верней, села только она, а я встал немного сбоку, чтобы её хорошо видеть, а к себе внимания не привлекать. Мечтал, чтобы ехала она долго, но не повезло, вышла через две всего остановки. А я не вышел, почему, сам не знал. Потому, может, что она, кажется, всё-таки заметила, как я на неё таращусь, и то ли почудилось мне, то ли в самом деле чуть приподнялись краешки её губ, растерялся я.

А сейчас была она не одна, с каким-то хлыщом, в такси с ним к ресторану подкатила. Видел я, как помогает он ей выбраться из машины, что-то говорит ей, а она смеётся. Отчего-то возмутило меня, что лысина у него просвечивала. Такая она – и такой вдруг он, с лысиной. Я там случайно недалеко от входа оказался, застыл, словно пригвоздили меня, а она, мимо проходя, взглянула на меня и – тут уж точно не почудилось – снова едва заметно улыбнулась. Неужели узнала, запомнила? Она и в трамвае, в простеньком, в горошек, платьице и каких-то босоножках прекрасна была, а уж теперь, в обалденном голубом, с вырезом, и в туфельках на шпильках, вовсе неотразима. Они вошли, а я ушёл, сел в ближнем сквере на скамейку, переваривал. Не помню, сколько просидел, затем поднялся, зашагал к ресторану, словно магнитом притягивало. И уже знал, как всё дальше будет.

Вхожу я в зал, вижу их за столиком в углу. Уже одного того, первого, взгляда хватило, чтобы уразуметь, что у этого лысого денег куры не клюют: как одет он, как держится, какая морда у него самодовольная. На столике у них столько всего наставлено, и шампанское, и всё прочее к нему, – кому другому месяц работать не хватит, чтобы заплатить. Только напрасно думает он, что всё в этом мире продаётся и покупается, есть ещё кое-что деньгам не подвластное. Одет я сейчас обыкновенно, но мне и надобности нет принаряжаться, пыль в глаза пускать, меня и без того все знают, должное воздают. Столик рядом с ними пустует, сажусь я за него, официант ко мне подлетает, узнал, конечно, рад меня видеть, по имени-отчеству называет, интересуется, что пить буду, чем закусывать. Я небрежно ему киваю, говорю, что буду как всегда. Он понимающе улыбается, убегает. Я этот столик с умыслом выбрал: она-то ко мне лицом, а лысый спиной.