Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов

которому дали маленькую, однако важную роль, убедительно сыграл отпетого преступника и безнадежного пьяницу. Из писателей советского времени бытописателем и, если угодно, певцом этой среды явился Василий Шукшин.

«Хоти не хоти, всё едино, ничего не достигнешь».

Максим Горький. По Руси (1912–1923).

Горьковская предреволюционная книга подразумевает вопрос, который тогда стал острее всех вопросов – о качестве людей, которых подвигали и сумели подвигнуть на революционный переворот. «Искорки в душе нет… силы, что ли?» – слова из той же книги. Множество подобных типов Горький повидал и постарался запечатлеть их, наделенных привлекательными душевными качествами и в то же время погибающих. Искорка в душе у них есть, есть и сила, не хватает «клея», который бы стянул все свойства в созидательную энергию, разве что, по Константину Леонтьеву, взовьется над ними государственный кнут. Ленин собирался переварить этих людей, Сталин положил их бессчетно, строя социализм в отдельно взятой стране.

За океаном Петр Дементьев повидал предостаточно беспутных, но видел и тех, кто хочет, может и своего добивается. Однако, что это за среда и чем завершается её торжество? Одномерными человеками, способными понять одно и проявляющим тупость за пределами своей самоудовлетворенности. В старой России сохранявшиеся и оберегаемые кастовые перегородки не дали такой среде взять своё.

Рассказывал туляк Трофимыч: первому в Туле богачу, оплатившему расходы по случаю проезда через город Великого Князя Николая Николаевича, не разрешили представиться его Императорскому Высочеству, вперед вышел обедневший князек. Таков выбор между одинаково негодными.

Таков вывод и барона Врангеля-старшего, мемуары которого охватывают время от Николая Первого до Николая Второго: «В России всё возможно, но сделать при этом практически ничего нельзя». Врангель рассказывает, как у нас не делали того, что надо бы сделать, и делали то, чего не надо бы делать, а в результате от палочного правления всевластного Николая Первого пришли к безвольному неправлению Николая, который вторым Николаем не был, и следствием неделания оказалась революция.

«Подумаю, что можно будет сделать».

«Мера за меру».

В шекспировской постановке мне, по мнению заведующего театральной кафедрой, удалась бессловесная роль стражника, но успех достался дорогой ценой.

С моей студенткой, занятой в постановке, мы выстроили мизансцену: когда я буду выводить из тюрьмы её возлюбленного, она бросится на меня и оттолкнёт, не в силах больше выносить разлуки, я же от толчка должен грохнуться на землю. Разница наших весовых категорий должна была показать силу её чувства.

Играли в открытом амфитеатре с жестким каменистым покрытием. Грохнуться я грохнулся, публика аж ахнула, но я просто повалился, ведь не актер и не сумел сыграть падения. Лежу, чувствую, не встану. Альберто наблюдает представление откуда-то сверху, не с галерки (галерки не было), а с балюстрады. Лежа навзничь и вперясь в небо, вижу на темном небосклоне панический ужас в его глазах. Он в страхе за меня и в отчаянии, что испорчен спектакль. После спектакля, имевшего большой успех, Альберто мне сказал: он действительно думал, что я не поднимусь – падение натуральное.

На другой день я извлек выгоду из убытков и смог студентам объяснить, что такое условность. Мало того, что я грохнулся на камни, в заднем кармане брюк у меня была связка ключей, и ключи, под грузом рухнувшего тела, вместе с цепочкой вонзились в мою самую филейную часть. Образовался огромный кроваво-желтый синяк. Жена сделала фотографию. Показывая фотографию студентам, говорю: «Вот если бы я не просто шлёпнулся, а изобразил падение, синяка бы не было».

С того дня мои студенты начали понимать условность изображения. Отношения наши потеплели. Студенты стали задавать мне житейские вопросы. Спросили, боюсь ли я смерти. Я же столько раз бывал мертвецки пьян, что ни малейшего страха у меня нет. Так им и сказал. Ответ вызвал фурор, но по начальству студенты всё же продолжали доносить, что я настроен антиамерикански.

У ворот ипподрома

«Фрост принял предложение Президента Кеннеди отправиться в Россию… С самого начала своего российского путешествия он внутренне готовился к беседе с Премьером Хрущевым».

Из биографии поэта.

С конным миром моя связь не прерывалась. Нужно ли объяснять, почему управделами американского ипподрома, у которого я был переводчиком, попал в пристанище, предназначенное для лиц государственных? Джо являлся гостем Центрального Московского ипподрома, через дорогу от гостиницы «Советская», а кто из работников бывшего Яра не бывал на бегах? Прибыл наш гость отобрать среди наших скакунов достойного участника Международного Кубка, который разыгрывался под Вашингтоном. Нам с ним, спустя несколько дней, предстояло вылететь на родину нашего лучшего скакуна Анилина, в конный завод «Восход» Краснодарского края. В первый же вечер, в ресторане гостиницы, тут же рядом, за соседним столиком, принимал пищу старичок, некрупный, как бы квадратненький, с крупными чертами лица и шапкой седых волос. Даже Джо, который, кроме лошадей, не интересовался ничем, нашего соседа узнал и произнес, словно удивляясь, кого же он видит: «Роберт Фрост».

До Фроста можно было дотянуться рукой, но докричаться нельзя. Уж такое невезение: собеседник, с которым хотелось бы поговорить об оттенках, плохо слышит. Не станешь же орать, чего и шепотом не всегда выговоришь? В достоинствах его поэзии я сомневался. Сомнения не означали нежелания признавать Фроста, просто другая шкала оценок: не поэзия, а за неимением лучшего наименования современная поэзия, которая удивила и разочаровала меня с тех пор, как ещё школьником нашёл у отца антологию «Поэты Америки. ХХ век» (составители М. Зенкевич и И. Кашкин, 1939). С тех ранних пор, когда удручил меня балет «Конек-горбунок», где лошади живые, настоящие были, но не прозвучало ни одного из слов, какие я уже знал наизусть, эта антология оказалась вторым по силе ударом – поэзией без рифм и большей частью даже без ритма.

На другой день мы с Джо, возвращаясь с бегов, услышали крик. По гостинице раздавался вопль на английском с очень сильным русским акцентом: «А истина?! Как же быть с истиной?!». На нашем этаже в глубине коридора, на фоне окна, силуэтами виднелись двое. Один из них был Фрост. Он молчал, как молча сидел, питаясь. Слушая собеседника, склонил голову: задаваться ли такими вопросами? Вслушиваясь в истошный крик, поэт слегка раскачивался, словно читал про себя свои же стихи:

Деревья сплетены и гнут друг друга долу…

Рядом с ним человек (которого я сразу узнал) кричал ему в ухо: «Истина!». «Кто это орет?» – спросил Джо. Один из составителей той антологии Иван Александрович Кашкин, «огонь на ветру» –