Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Хоти не хоти, всё едино, ничего не достигнешь».
Максим Горький. По Руси (1912–1923).
Горьковская предреволюционная книга подразумевает вопрос, который тогда стал острее всех вопросов – о качестве людей, которых подвигали и сумели подвигнуть на революционный переворот. «Искорки в душе нет… силы, что ли?» – слова из той же книги. Множество подобных типов Горький повидал и постарался запечатлеть их, наделенных привлекательными душевными качествами и в то же время погибающих. Искорка в душе у них есть, есть и сила, не хватает «клея», который бы стянул все свойства в созидательную энергию, разве что, по Константину Леонтьеву, взовьется над ними государственный кнут. Ленин собирался переварить этих людей, Сталин положил их бессчетно, строя социализм в отдельно взятой стране.
За океаном Петр Дементьев повидал предостаточно беспутных, но видел и тех, кто хочет, может и своего добивается. Однако, что это за среда и чем завершается её торжество? Одномерными человеками, способными понять одно и проявляющим тупость за пределами своей самоудовлетворенности. В старой России сохранявшиеся и оберегаемые кастовые перегородки не дали такой среде взять своё.
Рассказывал туляк Трофимыч: первому в Туле богачу, оплатившему расходы по случаю проезда через город Великого Князя Николая Николаевича, не разрешили представиться его Императорскому Высочеству, вперед вышел обедневший князек. Таков выбор между одинаково негодными.
Таков вывод и барона Врангеля-старшего, мемуары которого охватывают время от Николая Первого до Николая Второго: «В России всё возможно, но сделать при этом практически ничего нельзя». Врангель рассказывает, как у нас не делали того, что надо бы сделать, и делали то, чего не надо бы делать, а в результате от палочного правления всевластного Николая Первого пришли к безвольному неправлению Николая, который вторым Николаем не был, и следствием неделания оказалась революция.
«Подумаю, что можно будет сделать».
«Мера за меру».
В шекспировской постановке мне, по мнению заведующего театральной кафедрой, удалась бессловесная роль стражника, но успех достался дорогой ценой.
С моей студенткой, занятой в постановке, мы выстроили мизансцену: когда я буду выводить из тюрьмы её возлюбленного, она бросится на меня и оттолкнёт, не в силах больше выносить разлуки, я же от толчка должен грохнуться на землю. Разница наших весовых категорий должна была показать силу её чувства.
Играли в открытом амфитеатре с жестким каменистым покрытием. Грохнуться я грохнулся, публика аж ахнула, но я просто повалился, ведь не актер и не сумел сыграть падения. Лежу, чувствую, не встану. Альберто наблюдает представление откуда-то сверху, не с галерки (галерки не было), а с балюстрады. Лежа навзничь и вперясь в небо, вижу на темном небосклоне панический ужас в его глазах. Он в страхе за меня и в отчаянии, что испорчен спектакль. После спектакля, имевшего большой успех, Альберто мне сказал: он действительно думал, что я не поднимусь – падение натуральное.
На другой день я извлек выгоду из убытков и смог студентам объяснить, что такое условность. Мало того, что я грохнулся на камни, в заднем кармане брюк у меня была связка ключей, и ключи, под грузом рухнувшего тела, вместе с цепочкой вонзились в мою самую филейную часть. Образовался огромный кроваво-желтый синяк. Жена сделала фотографию. Показывая фотографию студентам, говорю: «Вот если бы я не просто шлёпнулся, а изобразил падение, синяка бы не было».
С того дня мои студенты начали понимать условность изображения. Отношения наши потеплели. Студенты стали задавать мне житейские вопросы. Спросили, боюсь ли я смерти. Я же столько раз бывал мертвецки пьян, что ни малейшего страха у меня нет. Так им и сказал. Ответ вызвал фурор, но по начальству студенты всё же продолжали доносить, что я настроен антиамерикански.
У ворот ипподрома
«Фрост принял предложение Президента Кеннеди отправиться в Россию… С самого начала своего российского путешествия он внутренне готовился к беседе с Премьером Хрущевым».
Из биографии поэта.
С конным миром моя связь не прерывалась. Нужно ли объяснять, почему управделами американского ипподрома, у которого я был переводчиком, попал в пристанище, предназначенное для лиц государственных? Джо являлся гостем Центрального Московского ипподрома, через дорогу от гостиницы «Советская», а кто из работников бывшего Яра не бывал на бегах? Прибыл наш гость отобрать среди наших скакунов достойного участника Международного Кубка, который разыгрывался под Вашингтоном. Нам с ним, спустя несколько дней, предстояло вылететь на родину нашего лучшего скакуна Анилина, в конный завод «Восход» Краснодарского края. В первый же вечер, в ресторане гостиницы, тут же рядом, за соседним столиком, принимал пищу старичок, некрупный, как бы квадратненький, с крупными чертами лица и шапкой седых волос. Даже Джо, который, кроме лошадей, не интересовался ничем, нашего соседа узнал и произнес, словно удивляясь, кого же он видит: «Роберт Фрост».
До Фроста можно было дотянуться рукой, но докричаться нельзя. Уж такое невезение: собеседник, с которым хотелось бы поговорить об оттенках, плохо слышит. Не станешь же орать, чего и шепотом не всегда выговоришь? В достоинствах его поэзии я сомневался. Сомнения не означали нежелания признавать Фроста, просто другая шкала оценок: не поэзия, а за неимением лучшего наименования современная поэзия, которая удивила и разочаровала меня с тех пор, как ещё школьником нашёл у отца антологию «Поэты Америки. ХХ век» (составители М. Зенкевич и И. Кашкин, 1939). С тех ранних пор, когда удручил меня балет «Конек-горбунок», где лошади живые, настоящие были, но не прозвучало ни одного из слов, какие я уже знал наизусть, эта антология оказалась вторым по силе ударом – поэзией без рифм и большей частью даже без ритма.
На другой день мы с Джо, возвращаясь с бегов, услышали крик. По гостинице раздавался вопль на английском с очень сильным русским акцентом: «А истина?! Как же быть с истиной?!». На нашем этаже в глубине коридора, на фоне окна, силуэтами виднелись двое. Один из них был Фрост. Он молчал, как молча сидел, питаясь. Слушая собеседника, склонил голову: задаваться ли такими вопросами? Вслушиваясь в истошный крик, поэт слегка раскачивался, словно читал про себя свои же стихи:
Деревья сплетены и гнут друг друга долу…
Рядом с ним человек (которого я сразу узнал) кричал ему в ухо: «Истина!». «Кто это орет?» – спросил Джо. Один из составителей той антологии Иван Александрович Кашкин, «огонь на ветру» –
