Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
К «Джону Теннеру» найти ключа я не мог. А вот что я нашёл у Фейнберга. «Это глубоко продуманная и во многом итоговая статья великого поэта», – так пушкинист-археолог заключал свое исследование о «Джоне Теннере». Чтобы оценить радикальность подобного утверждения, надо учесть, что ту же статью, как отмечает Фейнберг, «считали побочной для основных интересов поэта». Начал же археолог-исследователь с того, что по своему обыкновению взял и посмотрел на всю ситуацию своими глазами. То был не прихотливый взгляд истолкователя, который стремится увидеть в пушкинском тексте нечто своё. Нет, взгляд исследователя, ищущего в Пушкине пушкинское. Статью о Джоне Теннере Фейнберг изучал с убеждением, что раз уж таков оказался объект пушкинского внимания, то, стало быть, американец является фигурой важной для понимания Пушкина, к тому же Пушкина позднего, занятого трудами историческими и размышлявшего о философии истории. Статью о Джоне Теннере, полагал Фейнберг, можно назвать «послесловием Пушкина к идейной истории его сверстника». Что же, на взгляд Пушкина, могло быть общего между русскими людьми его поколения и американским поселенцем?
Вчитавшись в записки Теннера, Фейнберг обратил внимание на мотив, который поэт не мог не заметить: американец, тяготясь условиями цивилизованной жизни, мечтал «сбежать к диким», что напоминает, разумеется, опыт самого Пушкина, отразившийся в «Цыганах». Джон Теннер не сбежал – попал в плен, но мечта его осуществилась. Однако ему, как и пушкинскому герою, пришлось разочароваться в своей мечте: жизнь у диких оказалась поистине дикой, хотя индейцы относились к пленнику терпимо и даже хорошо, однако влачили, и он заодно с ними, тяжкое, безрадостное существование. «Это животная жизнь», – подытожил пушкинист прочитанное им в книге Теннера и в статье Пушкина. Крушение романтической мечты о возвращении к естественности, не испорченной цивилизацией, означало в глазах такого современника, как Пушкин, утрату убеждений, на которых воспитывалось его поколение.
Пушкин, напоминал Фейнберг, родился на исходе Века Просвещения и воспринял просветительские идеалы, и вот он расстался с иллюзией «возвращенного рая». Прощай, Руссо, который звал в прошлое к веку естественности. Кто думает, что возвращение к «идеалам Святой Руси» отрицает Просвещение, ошибается: возвращение куда бы то ни было есть идея просветительская, имеет источники ренессансные и даже ещё античные. Чтение Пушкиным записок Теннера означало: какой бы то ни было возврат – иллюзия, оставь надежду на восстановление утраченного блаженства, забудь о возвращении к условиям «естественным» и обретении «естественных прав». Такого «рая» не было, а «естественные» условия есть условия неестественные, нечеловеческие, когда о «правах» говорить и не приходится. Стало быть, вперед? Прогресс?
На это, как полагал Фейнберг, Пушкин ответил тем же изложением истории Джона Теннера, которому в конце концов удалось бежать в обратном направлении, из «естественных» условий в «неволю душных городов». После испытаний, перенесенных им на лоне девственной природы среди неиспорченных цивилизацией дикарей, индейский пленник при первом же подходящем случае поспешил вернуться к жизни на «обыкновенных путях», он возобновил существование по-своему тоже безрадостное, но хотя бы благоустроенное, то самое, от которого ему некогда хотелось избавиться, сделался он добропорядочным обывателем. «С чем и поздравляем его от искреннего сердца», – с иронией писал Пушкин о благополучии, которое бывший индейский пленник обрел на «обыкновенных путях». Обыватель, не царь и не герой, а просто человек как итог истории, – нисхождение к простым смертным после богов и героев осознали и описали древние, об измельчании рода людского мы прочли в иерокомическом романе Джойса «Улисс», а в статье Фукуямы о «конце истории» нашли оправдание убогого финала человеческой истории. Пушкин и его современники читали о том в романах Вальтера Скотта. Для Пушкина, заключал Фейнберг, не оказалось счастья ни «в том, что некоторые философы называют естественным состоянием человека», ни на новом «буржуазном» этапе. Вывод пушкиниста надо понять в контексте его времени: «буржуазный» – прогрессивный. В 1930-е годы у нас это активно и горячо обсуждалось тогда же найденное суждение Маркса о том, что «понятие прогресса не следует брать в обычной абстракции». Маркс усвоил консервативно-утопическую критику буржуазного оптимизма во взгляде на «будущее человечества», ту самую критику, с какой были знакомы пушкинские современники. Пушкинский вопрос «Куда ж нам плыть?» ставился снова и снова, потому что остался без ответа и у Пушкина.
Свой разбор «Джона Теннера» Фейнберг опубликовал в год столетней годовщины гибели поэта, в 1937-м. Юбилейная атмосфера и обстановка в стране не располагали к размышлениям вслух о путях истории. Положим, тогда же о путях истории Лифшиц опубликовал статьи, посвященные Вико, Вольтеру, Винкельману и Чернышевскому, статьи возникли в полемике с вульгарной социологией. Но тогда же, вчитываясь в пушкинские рукописи, «загремел» Оксман. Он стал помехой тем, кто спешил в своих интересах выпустить к Пушкинскому празднику Юбилейное Собрание сочинений Пушкина. Досталось бы и Фейнбергу, если бы, исследуя «идейную историю
