Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов

Занимательная наука

«Следовать за мыслями великого человека есть наука самая занимательная».

Пушкин.

Занимаясь своей диссертацией, искал и не находил я у авторитетов шекспироведения и пушкинистики объяснения, почему Пушкин заинтересовался «Мерой за меру». Из непушкинистов и нешекспироведов, кто касался вопроса, те говорили о том, что им виделось или думалось. Их измышления не проясняли Пушкинской мысли.

Пятидесятые-шестидесятые годы – времена относительного послабления, и людям хотелось высказаться. Многие, как повод, использовали классику и под предлогом истолкования великих произведений излагали свои соображения. «Не Гоголь важен, а мысли автора!» – услышал я на обсуждении нашумевшей книги о Гоголе. Мне же был важен Гоголь, сказанное любым «Гоголем» содержательнее высказываемого от его имени.

И вот попалась мне книга И. Л. Фейнберга «Незавершенные работы Пушкина». С Ильей Львовичем были знакомы мои родители, у меня была возможность, читая его книгу, при случае задавать ему вопросы. Илья Львович занимался «Историей Петра Великого» и автобиографическими записками, и как занимался, дало мне ключ к пониманию пушкинских намерений в отношении Шекспира.

Речь в книге Фейнберга шла о том, что у Пушкина осталось незаконченным, самим поэтом уничтоженным и утерянным вроде бы безвозвратно. Осторожно и вместе с тем основательно пушкинист высказывал свои предположения о том, частью какого целого могли быть пушкинские фрагменты, казавшиеся разрозненными замечаниями без какой бы то было связи между собой. Фейнберг связь установил: Пушкин, касаясь до всего слегка, развивал мысль, занимавшую его неотступно. В пушкинских размышлениях Фейнберг проследил систему и очертил круг пушкинских интересов. Судить с известной уверенностью, как развивалась мысль Пушкина, становилось возможно на основе «археологической работы», так определил исследователь свой подход, название которому, возможно, взял у Ницше. Но в отличие от Ницше Фейнберг не надумывал. Пушкинист-археолог придерживался принципа, который определил Пушкин, работая над бумагами Петра: «Следить за мыслями великого человека». Некогда к такой работе приступил Владислав Ходасевич, и в дальнейшем предпринимались попытки вчитаться в Пушкина, но сразу же, ухватив одно звено, идею или тему, подчиняли Пушкина «любимой мысли», своей, не пушкинской. Отправляясь от пушкинских замечаний, истолкователи продолжали рассуждать, подчас изобретательно и умно, но так, будто их мысли и есть мысли Пушкина.

«Больше ничего не выжмешь из рассказа моего», – говорил Пушкин. Сергей Бочаров, талантливейший истолкователь («голубые мозги», судили о нём), любил повторять эти слова, но сам же, по-моему, насильничал над текстом, не всегда, но бывало и насильничал. А такой истолкователь, невероятно проницательный и немыслимо образованный Берковский, взял и выжал из «Повестей Белкина» целую философию истории и дальнейшую эволюцию всей русской литературы, что не соответствует ни эволюции, ни истории, ни «Повестям Белкина». Статья Берковского – самостоятельное, отдельное от предмета истолкование, произведение критического искусства. Реальная критика вычитывала, что в тексте сказывается, у Берковского – полет мысли над текстом, домысливание в тексте отсутствующего, причем, одни домысливают интересно и содержательно, другие рассказывают неувлекательные сказки, Берковский рассказывал интересно, очень интересно.

Фейнберг, выдерживая дистанцию между мыслями поэта и своими соображениями, тщательно, подобно археологу, очищал сказанное Пушкиным от истолкований, наслоившихся на пушкинский текст. Граница, разумеется, зыбкая. Легко заметить очевидную подстановку, когда Пушкина выдумают, как делают теперь, навязывая ему консерватизм и пиетизм – настроения ныне модные. О Пушкине пишут, будто он порвал со всем, чему поклонялся в молодости, отрекся от вольтерьянства и декабризма. Это Пушкин, который в своей последней статье называет Вольтера великим, а память о друзьях-декабристах хранит до конца своих дней! Попадись такие выдумки пушкинистам старого покроя, они бы освежевали выдумщиков до кости.

Фейнберга отличала особая осторожность в обращении с Пушкиным даже по сравнению с пушкинистами, которые были его учителями и оставались для него авторитетами. Принцип Фейнберга – увидеть своими глазами, не довольствуясь сведениями из вторых, даже надежных рук. «Свои глаза» – взгляд исследователя, который смотрит, зная, что до него уже увидели, и высматривает незамеченное в хорошо известном. Модзалевский, составивший описание библиотеки Пушкина, не заметил некоторые «отметки резкие ногтей» в книге для Пушкина краеугольной: «Адольф» Бенжамена Констана – этот пропуск попался даже мне, вовсе не архивисту. Фейнберг из личной библиотеки поэта взял книгу, не читанную после Пушкина, и сделал открытие. Открытие сводилось к поправке всего-навсего одного имени, а имя позволяло уточнить название одной книги из одного частного письма. Кто такой «доктор Кун», упомянутый в пушкинском письме и зачем он понадобился Пушкину? Спрашивали и недоумевали. Не «Кун», а «Кук», установил Фейнберг. В пушкинской библиотеке он нашел книгу Кука «Путешествия и странствия по Российской Империи», а в «Путешествиях» обнаружил закладки – многочисленные! – сделанные Пушкиным. «Надо выяснить, – утверждал Фейнберг, – что же заинтересовало Пушкина в записках доктора Кука…».

Почему же, всё настойчивее занимаясь «изучением России», Пушкин обратился ко взгляду со стороны? Зарубежный наблюдатель, живший и работавший в нашей стране в 30-40-х годах восемнадцатого века, занял место в системе размышлений Пушкина об отечественной истории[213]. Читая книгу Кука, Фейнберг надеялся установить, о чем размышлял Пушкин, думая о судьбах России. Докопаться до смысла пушкинских закладок в записках Кука пушкинист-археолог не успел. Дата под статьей Фейнберга «Неведомая книга», говорит о том, что начал он трудоемкую работу за четыре года до своей кончины.

Срок, отпущенный пушкинисту, оказался мал, чтобы, не подменяя измышлениями размышлений Пушкина, выяснить, есть ли система в неупорядоченных и зашифрованных заметках поэта, сделанных им попутно, когда, занятый изучением своей страны, он заинтересовался странствиями англичанина по России.

«В современном мире есть две великие нации, разные в основе, однако устремленные в одном направлении. Я имею в виду русских и американцев. Оба народа возрастали незаметно. Когда человечество было занято чем-то другим, они вдруг вырвались в ряд первостепенных стран, так что мир в одно и то же время узнал об их существовании и об их величии… Их начала, их пути различны, но, кажется, они призваны Небесной Волей оказывать влияние на полмира».

Алексис де Токвиль, 1835.

На ход пушкинской мысли открыло мне глаза исследование Фейнбергом статьи Пушкина о записках Джона Теннера: американец, попавший в плен к индейцам и оставивший отчет о своих злоключениях. Статьей Пушкина занимались большей частью не филологи, а этнографы и антропологи. Они, согласно со своими специальными интересами, не ставили вопроса, важного для литераторов: чем индейский пленник привлек поэта? А литераторы от вопроса уходили, ссылаясь на разносторонность интересов Пушкина и не объясняя, зачем ему понадобился американец, очутившийся среди «диких». Не поняли того в свое время и подписчики, получившие