Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Неудовлетворенность, внутренний непокой, унизительность положения, тяготившие Пушкина в последние годы, трудно себе представить – мнение многих пушкинистов, в том числе, Фейнберга, о чем я его спрашивал и переспрашивал. Однако он полагал, что обстоятельства, то или другое, не могут свалить великого человека, поэт пал под множеством ударов, которые по силе и смыслу надо разграничивать. Знай Пушкин, как закончить «Историю Петра», никакие козни его бы не одолели. Пушкин успокаивался, если посещало его вдохновение и непрерывное мученичество разрешалось творчески. Жизнь кончена оказалась для Пушкина без творческого успокоения. Так на вопрос о гибели поэта ответил пушкинист предположительно, однако доказательно.
Лучше поздно
«Ни жить, ни умереть негоден».
«Мера за меру».
Диссертация, посвященная не самой значительной пушкинской поэме и второстепенной шекспировской пьесе, была мной защищена в 1967 г. Понял я поэму и пьесу лишь после того, как в 1994 г. принял участие в студенческой постановке на сцене учебного театра Университета Адельфи. Тридцать лет спустя уяснил я для себя то, что по молодости обещал объяснить всем и каждому, докладывая свои тезисы сотрудникам Отдела зарубежной литературы. Не преувеличу, если скажу, что многое должно было перемениться, чтобы мое понимание произведений пушкинского и шекспировского обострилось. Сотрясения той же силы, что служили фоном Шекспиру и Пушкину, нас изменили, а меня забросили в другой мир.
Преподаватели Адельфи, по распоряжению ректора, должны были участвовать в постановке. Руководил постановкой Альберто Иннорато, американский драматург, ему приходилось кочевать между Америкой и Канадой по мере того, как его пьесы за излишнюю сексуальную откровенность запрещали то в одной, то в другой стране. Мне как «именному профессору» Альберто предложил роль Герцога на четыреста строк, а я и четырех строк запомнить не в состоянии! Получил я роль судьи на три с половиной строки и на полстроки бессловесного стражника, но посещал все репетиции и раз за разом слушал всё тот же текст. Местами пьеса сумбурна до невразумительности. Непонятные строки Довер Уилсон объяснял плохим качеством рукописной копии, с которой пьеса печаталась, а запись была, вероятно, сделана с голоса, прямо на представлении. Но как бывает с произведениями второстепенными, «Мера за меру» прямо выражает мысль её создателя. Поэтому Шоу считал «Меру за меру» самой серьезной шекспировской пьесой. Парадоксалист, известный своим антишекспиризмом, высказался так: «Особую неприязнь Шекспир у меня вызывает, едва я сравниваю размах его ума с моим рассудком». Значительной и всё же второстепенной пьесе свойственна та серьезность, о которой говорила интерпретационная критика нашего времени, подразумевая значительность замысла, даже если замысел удался невполне: неудачи бывают важнее удач. Названная комедией и созданная между «Гамлетом» и «Макбетом» эта драма является попыткой подвести итоги ренессансного «открытия человека».
Вывод из пьесы действительно серьезен, пьеса показывает: обратной стороной свободы оказывается битком набитая тюрьма. Тот же парадокс обсуждается в «Диалогах» Платона, известных образованным шекспировским современникам, но был ли Платон известен Шекспиру, не установлено.
В наши дни больше всего людей сидят за решеткой в самой свободной стране. Либеральные голоса говорят, что очень многие сидят не за дело, на это им юристы отвечают в духе диалогов из шекспировской пьесы: оказавшиеся за решеткой, даже если они не преступники, нарушили закон.
Трагедии Шекспира, какую ни возьми, завершаются установлением государственного порядка, их можно назвать оптимистическими. Они менее кровавы по сравнению с популярными в те времена представлениями «грома и крови». Вычислили соотношение по уцелевшему списку реквизита, где указано сколько и для какой пьесы требовалось «ведер крови», то есть подкрашенной воды, «отрубленных голов», «вырванных глаз» и «вырезанных языков». Оказалось, для трагедий Шекспира устрашающей параферналии было нужно в три раза меньше, чем для популярнейшей «Испанской трагедии» Томаса Кидда, успех представлению в том случае обеспечивало «всевозможными способами поголовное умерщвление действующих лиц».
Финал «Меры за меру» достаточно благополучен, однако оптимизм уклончив: власть и порядок строятся на иллюзии и самообмане, это единственный способ избежать другой крайности, когда «совесть заменяется законом», что во множестве случаев совершается сегодня, адвокаты так и объясняют: приговор по совести оказался бы, возможно, другим, но закон есть закон. «И дюк его простил», – так заканчивается написанная на основе «Меры за меру» пушкинская поэма «Анджело»: прощен нарушитель закона. «Закон – дерево» – эти слова Гоголь записал за Пушкиным. «Милость к падшим» становится способом управления. Но как простить тех, кто «не годится ни жить, ни умереть»?
Этот истинно шекспировский момент я в свое время упустил из вида. Отец мой, повидавший и потерпевший, напротив, именно на такие моменты обращал внимание. Скажем, разговор Шута с Королем Лиром в степи во время бури. Шут, «дурак» по амплуа, проявляет, по сравнению с ригоризмом Короля, глубокое и гибкое понимание того, что называют human condition – жребием человеческим[216].
В тот же ряд можно поставить многозначительный эпизод из «Меры за меру». Сцена такова: во имя сердечного правосудия, чтобы спасти достойного человека, по закону приговоренного к смерти, требуется вместо него срочно казнить кого-нибудь, все равно, кого, лишь бы вовремя. А преступника и пропойцу неизбежно ждет плаха, поэтому его просят, в виде одолжения, отправиться на эшафот на день раньше. Нет, отвечает страдающий тяжелым похмельем, не пойду, башка трещит. «Так ведь голову тебе отрубят, и сразу полегчает!» – говорят ему, а он: «Нет, и нет». «Ни на что не годен, – заключает Герцог-гуманист. – Ни жить, ни умереть»
Студент,
