Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сказанное Панферовым, не совсем понятое, но запавшее в памяти, проступало, как проявляющийся негатив: решительно всё у нас имелось в единственном числе, начиная с правящей партии, поэтому и боролись неустанно сверху донизу кто кого, сегодня вы, завтра мы, и пусть неудачники не плачутся. Борьба ожесточалась централизованностью системы, наличием узкого горла, через которое было можно, с помощью групповой склоки, выбраться на поверхность. Универсально! Что приписывается Хемингуэю? «Литературный мир Нью-Йорка – это бутылка с глистами, пожирающими друг друга» («Literary New York is a bottle full of tapeworms trying to feed on each other»)[219]. Горло у нас было не только узкое, но ещё и одно-единственное на всю огромную страну.
На торжествах и юбилеях
Булавка Хрущева
«Мы найдем себе начальство, чтобы подносить и уважать».
Из черновых вариантов «Бани» Маяковского.
«Чтобы вы как молодой сотрудник обогатили свой опыт, – говорит мне Местком, – вам выделили гостевой билет на Съезд писателей». И слушал я Хрущева. Всё утро. Внушал Хрущев писателям, как и о чем писать, а, главное, о чем не писать. Выражался образно, намеками. На разные лады повторял одно и то же: не позволит он писать настолько увлекательно, чтобы читалось «без булавки», не клонило бы ко сну. Так, по его словам, читал он «Один день Ивана Денисовича». «Без булавки читал! Без булавки!» – твердил Хрущев, подразумевая, что такой увлекательности больше допускать нельзя. На другой день в газетах директивная речь лишь отдаленно напоминала сказанное. Так, говорят, было и с хрущевским антисталинским докладом на ХХ съезде, который мы читали, но не слышали и, возможно, никогда не узнаем, о чём, оторвавшись от текста, говорил Хрущёв. Его трёхчасовую речь на съезде писателей я слышал от начала до конца и могу засвидетельствовать: хрущевские прибаутки перевели в печати на директивный жаргон и в газетах не было ни слова о том, что последовало после речи. На той же трибуне, с которой Хрущевым же был сделан доклад, осуждающий культ сталинской личности, появился Сталинский лауреат, драматург Александр Корнейчук, и произнес: «Да здравствует Никита Сергеевич Хрущев!» Зал взорвался овацией. Хлопали не все, но кто хлопал, ладоней не жалел: наша берет! В газетах того не прочли, Попытка взять реванш и утвердить культ другой личности канула в Лету.
Ушла атмосфера, испарился дух времени, и многое из того, что было или не было сказано, но подразумевалось, и понять трудно. Множество свидетелей не оставило своих показаний. Порассказал бы наш Яков Ефимович Эльсберг! С ним бок о бок мы работали не один год и, помимо служебных разговоров, не слышали от него ни слова. Как-то он, бывший секретарь Каменева, всё же проронил: «Сталин был серьезнее их всех». Едва слышно произнес, будто самому себе говорил, раскручивая незримую ленту своей памяти. Наше предложение изложить всё это как можно обстоятельнее, написать мемуары, Яков Ефимыч парировал: «Я с ума ещё не сошёл». Биограф Герцена и редактор «Былого и дум» понимал: во лжи уличат, за правду накажут.
Тот факт, что осведомленный современник считал безумием попытку в самом деле вспомнить происходившее, говорит о том, какая это была кошмарная жуткость. Таковы слова коммуниста Макара Нагульнова из «Поднятой целины», и одно это признание партийца делает второстепенный шолоховский роман явлением исторически значительным. О том же из «Дела Тулаева»: «Сколько пролито невинной крови… больше жертв, чем подлецов. Да и подлецы оказывались жертвами. Как тут разберешься?» Мотив кошмара, то есть дурного сна, проходит через мировую литературу того времени: «Улисс» Джойса, пьесы Юджина О’Нила или романы Луи Селина. Процессы не знают границ.
«…Этого товарища надо бросить в котел культурной революции, сжечь на нем кожу невежества, добраться до самых костей рабства, влезть под череп психологии и налить ему во все дырья наше идеологическое вещество».
Из повести Андрея Платонова «Впрок».
На Эльсберга подала в суд Инна Михайловна Левидова, выдающихся знаний библиограф. Её репрессированный отец успел передать из тюрьмы: «Э. – провокатор».
Ходили по Институту слухи, что Эльсберг посадил и Макашина, а сам будто бы воспользовался его материалами и написал книги о Герцене и Щедрине. Дыма без огня не бывает, но чужих материалов Якову Эфимычу не требовалось, он сам помогал Каменеву работать над изданием Герцена. С Макашиным они вместе заседали в редколлегии герценских сочинений. То был синклит знатоков и подходили к делу строго. Входивший в ту же редколлегию Благой меня спрашивает: «У вас написано, что Вольтер обругал Шекспира непечатными словами. Что вы имели в виду?» Называю «пьяного дикаря». Благой ухмыльнулся: «Я вам сейчас покажу, что значит непечатно. Мы только что принимали решение о снятиях у Герцена». Вынимает из портфеля и показывает по всем нормам составленный протокол со списком матерных выражений. Но социализма, который выродится до нелепости, не сократили, а мы ведь до нелепостей дожили.
Суда над Эльсбергом не было, опасались создать прецедент: начни судить одного, других потянут. Устроили судилище общественное. С Лубянки прислали дела осужденных с приложением писем жен погибших. Оказалось, Эльсберг всего лишь доносил о том, что слышал антисоветские разговоры, а жены требовали казни своих мужей, словно старались отделаться от опостылевших супругов.
На закате советской власти заседал я в организованной Виталием Шенталинским Комиссии по наследию репрессированных писателей. Виталий успел побывать в архивах КГБ и написать о жертвах террора книгу, обошедшую мир. Однако домашние критики не принимали «подход Шенталинского». Насколько я понимал их мотивы, они считали, что разоблачения должны быть умеренными, а правда – дозированной, хотя на словах стояли за полную правду. Мы обратились в Комитет Госбезопасности с просьбой допустить нас ко всем делам репрессированных писателей. Пришли с Лубянки и говорят: «Отдаете ли вы себе отчет, что увидите не то, чего ожидаете?» Убедись мы воочию, кто на кого клепал,
