Любава - Кай Вэрди

Разговоры стариков про давным-давно умершую Настасью он посчитал досужими вымыслами, за давностью лет превратившимися в местную легенду. Но стыдить людей за суеверия не забывал, приправляя поучения притчами и порой строго грозя пальцем.

Но про красивую девушку с живыми глазами, портрет которой висел у него на стене, Илии и самому было интересно узнать, к тому же каждый из жителей ему уже рассказал, как она закончила жизненный путь. Но сельчане были уверены, что она до сих пор бережет и сохраняет свое добро. И потому никто из них не соглашался зайти в «Настасьин» дом — боялись мести умершей почти сто лет назад женщины. И сколько священник ни пытался разубедить их, ничего не получалось — ему кивали головами, соглашались с его доводами, замолкали, когда он начинал хмуриться, но продолжали верить в эти легенды, категорически отказываясь ступить даже на крыльцо. И торжественное освящение дома не помогло — никто из стариков ни разу не зашел «к Настасье».

И хотя каждому из сельчан Илия объяснял, что дом сохранился потому, что построен был на века, старательно, да и рабочие подтверждали — да, с такой пропиткой смолами дерево действительно простоит и двести, и триста лет, но легенда вновь шепотками ходила по деревне. Да и рабочие, начинавшие работу с молитвы, продолжали ее рассказами и предположениями о Настасье. Куда бы священник ни пошел, всюду он или слышал это имя, или видел виноватые глаза, которые люди опускали, едва его завидя, при этом стараясь незаметно толкнуть собеседника, чтобы замолчал. И в результате бродившая уже и среди рабочих местная легенда постепенно обрастала все новыми и новыми подробностями, а вскоре нашлись и те, кто видел Настасью своими глазами.

Илия часто смотрел на тот портрет. Для него оставалось загадкой, как смог фотограф примитивным фотоаппаратом сто лет назад поймать вот этот взгляд? Он знал, что многие фотографии в прошлом подрисовывали, но либо ретушь была настолько талантливой, либо ее и вовсе не было, но следов вмешательства в фотографию на лице девушки он так и не нашел. Кружевной стоячий воротничок на строгом платье — да, был подрисован, хотя и умело, а вот глаза…

Глаза оставались тайной. Они были яркими, живыми, лучистыми. Каким образом снимок, выцветший и пожелтевший по краям, местами даже осыпавшийся превратившейся в труху старинной фотобумагой, непосредственно изображение сохранял ярким, особенно глаза — оставалось непонятным. И не раз Илия ловил себя на мысли, что спиной ощущает взгляд внимательно следящих за ним глаз. Обернувшись, он никогда никого не замечал, но ощущение оставалось.

Часовенку поставили за две недели. Привезя заказанные иконы и утварь, Илия старательно наводил в ней порядок, развешивая и расставляя по местам привезенное. Сельчане и рабочие, находящиеся в отдыхающей смене, ему активно помогали. Это радовало священника — было видно, что души людские истосковались по слову Божию, по храму… Нередко и с Бережков приезжали жители, чтобы помочь. Илию уже знали и там.

Часовенку штукатурили и приводили в порядок всем миром. Но даже там в шепотках и тихих разговорах людей незримо витала Настасья. И, чтобы отвлечь прихожан от бесконечного обсуждения животрепещущей темы, он решил перевести разговоры на взорванный после революции храм.

— Баб Мань, — обратился он к возящейся, как обычно, возле него старушке, — а после того, как храм взорвали, неужели люди не пытались хоть часовенку поставить? Ведь на сотни километров вокруг нет ни одного храма.

— Пытаться-то пытались, да что толку-то? — задумчиво пошамкав губами, произнесла старушка. — Попа-то старого, который в церкви-то настоятелем был, как церкву разломали, вот его тады возле нее прямо и застрелили, на виду у всех. Так пятно кровавое на стене и осталося. А мальчонку его, коего он пригрел, сироту, вроде как в приют забрали. А остальных попов, что в ней служили, тоже расстреляли. Но то дело давнее, я мала была, когда мать об этом тайком рассказывала, не помню почти ничего. Только то, что она шепотом сказывала. А так-то ни… Тогда-то с этим строго было. Всё твердили, что Бога нету. А как-жеть это его нету, ежели он есть? — развела руками баба Маня с растерянным взглядом. Покачав головой и возвращаясь к натиранию утвари, она продолжила. — Об чем ты спрашивал-то? Ааа, про новую часовню… Ну так вот, слухай.

* * *

С месяц люди, крестясь и утирая слезы, косились на руины церкви. Оставшиеся мужики собрали сход и стали решать, что делать дальше. О какой свободе пели эти, в черных кожаных куртках? А ведь с ними еще и бабы были! Остриженные, как мужики, с цигарками в зубах, в штанах… тьфу, срамота! Да и поведение их… Да разве то бабы? Кому такая жена надобна?

Новые хозяева оказались гораздо хуже старого барина. Протасов их не грабил, последнее не отбирал, людей не угонял никуда, в церковь ходил честь по чести. А ежели случалось, что на работы куда отправить человека надобно, завсегда спрашивал — согласен ли, да платил исправно. И людей своих ценили, берегли. А уж чтобы церкву рушить… Да сам бы лично живьем того негодяя по кусочкам разорвал! Любили Протасовы ту церковь, следили за ней.

Богатая церква была, красивая. Большие арочные окна в два яруса обрамляли нарядные наличники, стены и своды выложены фигурными кирпичами, образующими мельчайшие детали узоров. Фальш-окна расписаны, а по всему храму едва заметной паутинкой пущена ажурная лепнина, придающая ему невесомость. Внутри все блестело золотом, горели толстые свечи, и ажно три печи отапливали храм, дабы прихожанам было тепло и уютно.

Золотые маковки за много верст были видны с реки, а вскоре и сам храм выплывал навстречу. Издали он и вовсе чудесным видением казался. Со всех сел и деревень окрест люди по сколько верст хаживали на службы воскресные, а уж на праздники храм завсегда полон был. Да и к иконе чудотворной, у коей Кузьма, первый Протасов, сына вымолил, поток страждущих не ослабевал.

И детей обязательно в приходскую школу водили, а то как же? Сам Протасов приказал со всех деревень окрест детей опосля службы собирать да учить счету да письму. И даже пристройку для того специальную к храму сделали, давно уж, с лавками да столами, рядами стоящими. Да и сам барин частенько проверял, как исполняется. И ежели не знали дети счета или прочесть ему не могли, что укажет — беда попам была. Хоть и уважал Протасов батюшку-настоятеля, но за детей, науку не постигших, трепал безжалостно. Потому и люди все