Любава - Кай Вэрди
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Узнал Прохор, и что жена у того купца была, и забил он ее до смерти безжалостно. А за то забил, что дочку наказала, дала ей самой боль почувствовать. А дочку свою купец сильно любил. Души в дитятке не чаял. Да и то сказать — хороша девчушка была, словно ангел. Волосики белые, точно снег, крупными волнами лежащий на плечах. Сама точеная, тоненькая, стройная. Глаза, что озера синие — на пол лица. Посмотришь на нее — и глаз отвесть сил нет — до того хороша. Да только душа у нее черной была. Характером да привычками в отца пошла. А тому и вовсе радость. Звал ее каждый вечер, как мучать кого начинал, и ей давал поиздеваться. Да показывал, где жилы идут опасные, от которых человек помереть может. А та и рада. Хлеще отца над людьми измывалась. А ведь кроха еще шестилетняя!
Закупил Прохор камня, какого надобно было, да за дело принялся. И каждый вечер видел и отца, и дочку, и наказания. И закипал. Но сделать ничего не мог. Купец над доченькой, словно ястреб, вился, дышать возле нее забывал. А уж как берег!
Однажды, на лесах стоя, башенку доделывая, почувствовал вдруг Прохор острую боль в паху. Вскрикнул от боли и неожиданности, чуть с лесов не свалился, да вовремя развернуться сумел и в стену спиной упереться. Но, покуда разворачивался, ловя равновесие, почуял, словно толкнул что-то, а следом крик детский, испуганный, звуком удара оборвавшийся. Держась за пах, мужчина отлип от стены, на дрожащих ногах шагнул к краю лесов и взглянул вниз.
На камнях, приготовленных для подъема, раскинув руки в стороны, сломанной куклой лежала белокурая девочка в голубеньком платьице с оборками, глядя нереально синими остановившимися глазами в небо. А из-под белых кудрей, постепенно пропитывая их и окрашивая в алый цвет, вытекала кровь. Образ ангела портил только крепко зажатый в кулачке окровавленный острый тонкий стилет, выполненный специально под руку девочки и отточенный до бритвенной остроты.
Сглотнув подступивший к горлу комок и пытаясь удержать равновесие на внезапно ставших зыбкими лесах, Прохор отступил к стене и опустил взгляд вниз. По штанине от паха спускалось красное пятно, выливаясь на доски густыми черными каплями. Он еще успел услышать что-то кричащие голоса внизу, после чего в глазах потемнело, и мужчина тяжело свалился на неструганные доски.
Услыхав испуганный вскрик доченьки, купец, пересчитывавший товар в пришедшей телеге, завертел головой в поисках дитятка, зверея с каждой секундой все больше. Не найдя взглядом девочку, он, зарычав, в ярости оттолкнул приказчика, пролетевшего добрых пару метров, прежде чем приземлиться на утоптанную пыльную почву двора, и двинулся в направлении, откуда раздался вскрик ребенка.
Зайдя за угол, купец увидел лежащее на камнях детское тельце. Не веря своим глазам, он на негнущихся ногах медленно подошел к телу дочери, и, не сводя взгляда с ее замершего навеки личика, рухнул на колени, протягивая к ней дрожащие крупной дрожью руки и не решаясь коснуться ее. Медленно, очень медленно, к купцу приходило осознание случившегося.
— Ева… — прошептал он трясущимися губами. — Ева, доченька… Вставай… Вставай… — шептал он, а из глаз его катились крупные слезы. — Ева…
Наконец, найдя в себе силы, он коснулся еще теплого личика девочки, убирая упавшую на лицо прядь волос и, вдруг схватив ее, начал трясти, бормоча сквозь рыдания:
— Ева, очнись! Девочка моя, скажи хоть слово! Ева! Еееваааа! — закричал купец, обнимая ребенка и закапываясь рукой в ее окровавленные волосы, изо всех сил прижимая к себе безвольное тельце и громко рыдая.
Постепенно, чуть в отдалении от купца, стоявшего на коленях и рыдавшего в голос, уткнувшись лицом в ставшие темными и слипшимися волосы дочери, стала собираться дворня. Дворовые люди активно перешептывались, крестились, глядя на представшую их глазам картину, но ни на одном лице не было жалости и сочувствия, а уж тем более горя от произошедшего. Напротив, на лицах некоторых появлялись улыбки, и каждый из собравшихся вздохнул с облегчением, и уже не раз про себя возблагодарил Господа, что прибрал злыдню подраставшую, ибо уже сейчас это исчадие было хлеще батюшки, а ведь оно еще вырастет…
Очнулся Прохор в комнатушке, куда его принесли дворовые, потихоньку сняв с лесов. Повезло ему — видимо, малявка в жилу ткнуть хотела, да промахнулась чутка. Они с отцом тот удар уж недели три отрабатывали, сколько народу извели — не по одному человеку каждый вечер портили!
Дней пять Прохор спокойно отлеживался — люди за ним, как за родным ходили, благодарные за избавление от маленькой пакости, а кое-кто и намекал, что и взрослого ирода тоже бы неплохо… успокоить. Но, видя переживания мужика — все-ж таки ребенок, жалко — в ответ пожимали плечами, а порой и в открытую говорили: «Не попадал ты в ручки того ребенка, особливо, когда ей пошалить хотелось, либо зла была…». И, глядя на мрачные лица людей, ощущая свою рану, Прохор рад был, что не попадал…
А потом купец протрезвел… Виновного в гибели дочери он нашел быстро. И Прошка пожалел, что на свет родился. Бил он его долго, сильно, но не до смерти. Давал чуть отлежаться в запертом сарае, и снова бил. Попервой-то Прохор себя винил — ведь и впрямь толкнул ребенка, хоть и без умысла, но спустя время начал думать, как ему сбежать. И сбежал. Но купец изловил его, и стало еще хуже. Что он только не вытворял с мужиком! Но, видимо, мастер был ему нужен, тем более, что город строился, разрастался, и камень был весьма востребован, и потому Прошка был все еще жив.
Когда он сбежал во второй раз, купец, изловив, жег его каленым железом, обещая в следующий раз залить ему в глотку расплавленный свинец. А после засыпал раны крупной солью, твердя, что Прошка ходить если и сможет, то исключительно под себя. Сломав мужика морально и физически до состояния тряпочки, купец на время оставил его в покое, пока раны чуть не поджили. А после снова издеваться принялся. И с тех пор, все восемь лет, дня не проходило, чтобы ирод его не увечил.
Устал Прохор от такой жизни. Уже и обещанный попами ад за самоубийство пугать перестал, да тока следили за ним хорошо. Были, были и верные псы у купца, готовые исполнить любой его приказ по первому слову. Они-то и сторожили каменщика.
