Да воздастся каждому по делам его. Часть 2. Алька - Ирина Критская

– Господи! Дитка моя! Золотэнька! Ихде ж косыця? Да на чиго ж ты похожая, мать то куда глядела-то?

– Да, ну бабуль. Ну кто же косу носит теперь? Это только у вас тут, в деревне! Да и взрослая я уже…

– Да яка ж ты взрослая, девка? Коли без головы?

Кто-то ласково сжал Алькины плечи. Дед Иван. Он неслышно подощел и приобнял внучку.

– Не ругайся, Поль. Она вона диплому привезла, дитэй учить спочнет". В дом пившлы, что стали як телушки у ворот – то? Алюся, иди, переодиньсь. И обув сыми, поберегай.

Алька вдруг почувствовала себя той, радостной, маленькой Алюсей, которая бегала по огороду, каталась на тыквах, объедалась зелеными яблоками до резей в животе и отмывала грязь, въевшуюся в кожу скользкой мыльной травой. И тяжелый груз, который последнее время она, как ослик тащила на своих плечах, вдруг рухнул на землю и растаял в придорожной пыли. Она весело подхватила сумку и потащила её в дом. В прохладной комнате, дальней, самой крайней в огромном доме-пятистенке, выходящей маленьким окном на цыганский двор, было сумрачно и уютно. Бок беленой печи с печуркой, закрытой чугунной дверцей, в которую она всегда раньше прятала свои девчачьи секретики, тяжелый, дубовый старый стол.

Большая кровать с пружинами и серебристыми шарами на спинке. Пирамида пышных подушек, последняя из которых, была поставлена «на попа», настороженно выставив острое ухо из кружевной накидушки. Плюшевое покрывало и подзор, уже чуть желтоватый, жесткий, кружевной. Черная, как будто закопчёная икона с суровым богом в углу, длинные домотканные половицы, перекосившийся коврик с тремя собачками, уже старенькими и пыльными. Алька плюхнулась на кровать и, подпрыгивая на пружинах, покачалась, как в детстве. Ей вдруг показалось, что не было этих лет, что все это – мать с вечно пьяным, и уже полубезумным отчимом, Эля, длинные мутные вечера под шампанское и сигареты, полуобморочный твист – все лишь приснилось. И нет никакой Гели, и не было дурацкой Лины, все это глупая фантазия неверного и бешеного города… И не было Эда…

За окном кто-то закорябался, что-то звякнуло, откинулась ставня и в комнате стало светло и солнечно. Алька увидела хитрую знакомую физиономию. Сашка! Сашка, подтянувшись, уперся о подоконник животом, каким – то чудом закинул длиннющую ногу и, через секунду, уже стоял перед Алькой, такой повзрослевший и серьезный. Он теребил её, поворачивал, всматривался.

– Аль! Ты красивая какая, с ума сойти. Городская. Как вы там, называетесь, забыл, летяги что ли? И красишься? Тут у нас девчонки не красятся почти, на собрании застыдят. И пахнешь так… А очки! Дашь одеть раз?

Алька звонко хохотала, Сашкина серьезность враз слетела, и он трындел не переставая. Аля не успевала вставить ни слова.

– А часы у тебя какие, откуда? Мать подарила? А как там у вас, в городе, мужчины все на машинах, небось? А телевизор у тебя есть? А правда…

– Да замолчи на секунду, дурак! Сам ты летяга! Очки женские, не трогай, засмеют тебя, я тебе привезла мужские! Лучше скажи, как ты тут?

– Да я нормально. Вот, в школе комбайнеров учусь, знаешь у нас тут на соседней улице открыли. Мне нравится. Отцу вот помогаю, на тракторе иногда.

Он помолчал, покраснел, покрутил подаренные очки.

– Рая в эти выходные возвращается…она тут, в местной больничке медсестрой будет работать.

– А ты что, Саш…Все к ней?

– Ага! Жениться хочу! Вот приедет, предложение сделаю! За меня точно пойдет, не дура же! У нас вон, все справно, и дом, и огород. Пойдет! А ты? Надолго?

– На год. Я в школе буду работать, в Бобылевке.

– Ууууй! Да отсюда ж семь километров, не меньше! А то и больше! Ты как ходить – то будешь?

– Когда подкинет кто…вон ты, на комбайне своем. Когда сама. Утрясётся!

Дверь распахнулась, и появился дед Иван. Широкоплечий, в косоворотке и с поясом, он, как будто возник из Алькиного детства, только морщинки вокруг глаз стали глубокими и спина, усталая, сильно сгорбилась.

– Ось, бачьте, люды добрые, паразит! Как где мед, так и шмель тутко. Прознал, кобелина ласковый. Явился! Ужо я тебе!

– Да ладно, дедусь, это же Сашка!

– Дак оне все Сашки, а девки глядишь и мамашки. Ишь озорник! Ты что, ставень выставил, хитрован? Пошто залез?

–Я, дед, повидаться только…

– От я тоби повидаюсь дрыном вдоль хребтины!

Сашка махнул обратно в окно и оттуда, из-под березки, хитро сверкал глазами на безопасном расстоянии. Дед повернулся к Але.

–Пошли дытенько, баба снедать кличет. Да паразита зови, не журысь.

а дворе, под старой вишней, бабка накрыла стол. Алька, голодная до каликов в глазах, быстро прыгнула на стул и втихаря отломила кусок пышного серого деревенского хлеба, по опыту зная – заметит дед, врежет по лбу деревянной ложкой. Степенный Сашка, дуясь, как бычок, чтобы не прыснуть, подошел и чинно сел напротив,

Баба Пелагея открыла чугунок, закопченный до углистой черноты, оттуда рванул такой ароматный пар, что у ребят потекли слюнки. В большом тазике желтела здоровенная курица, разломанная на куски. В тарелке горкой высились с десяток вареных яиц. Дед с бабкой перекрестились на вишню, бабка перекрестила ребят. Подумала пару секунд и перекрестила и курицу!

–С богом!

Дед взял яйцо, быстро и ловко обколупал его и откусил, вкусно забросил в рот шматок хлеба. Бабка плюхнула в котелок с картошкой приличный бесформенный кусок масла, взятый из беленькой тряпицы, потолкла деревянной толкушкой и разложила по тарелкам.

– О там – глечик со сметаною. Черпайте.

Алька дотянулась до тарелки с курицей, зацепила свое любимое крыло, с которого стекал бульон пополам с жиром, уложила на тарелку. Почистила яйцо, устроила рядом. Подумала и положила на него ложку сметаны, которую надо было притоптать, чтобы она не свалилась плотным куском. Полюбовалась на натюрморт и слопала все, чуть не разом.

– Не спеши, золотко.

Дед ласково смотрел, как Алюся, такая взрослая и красивая, такая незнакомая, красиво ест, вытирая пальчики о край полотенца. Налил из кувшина в кружку компот.

– Пейте, детки. Узварчик баба вечор сварганила.

…Приткнув подол старенькой юбки, в маечке навыпуск Аля надраивала окна, со стороны палисадника, взмыленная и лохматая. Ей осталось помыть только одно окно, своей комнаты, ближе всего к цыганскому двору. Устав, как черт, и ругаясь про себя на немытые в жизни стекла и холоднючую колодезную воду, она прислонилась спиной к палисаднику и вытерла пот.

– Привет, соседка! Ты прямо в два раза выросла! Я сколько тебя не видела? Два года? Три?

Аля обернулась. У соседского двора, слегка