Заветные поляны - Михаил Фёдорович Базанков

— Стоп, машина! — командует дед и приглашает отдохнуть.

Несколько раз отдыхали они и вновь принимались за работу. Когда совсем устали, пошли домой чайку попить. А после чая опять прохлаждались на сеновале. Перед заходом солнца по вечерней росе решили еще разминочку сделать. На этот раз бабушка Анна предложила Васе портяные рукавицы:

— Смозолил небось руки-ти? А старый и не поглядит.

Рукам, конечно, досталось, но дед сказал, что это полезно:

— Не красная девица, а мужик. Мужику нечего ладошки разглядывать, пускай обкатываются.

По росе косилось легче. Азартно дело пошло. У Васи даже красная футболка потемнела, к телу прилипла, и волнистые волосы отяжелели, распрямились, и кеды размякли, распарились. А он все машет и машет, наслаждаясь свободой движений, послушностью косы и приятным влажноватым вжиканьем ее. Кажется, ни комаров, ни мошек не стало. Не пищат, не зудят — отступились. Жарко вот только. Искупаться бы…

Только подумал внук об этом, дедушка командует:

— Кончай работу! Хороший сегодня почин сделали. Сила завтра пригодится. — И сам приглашает привернуть на реку — тут недалеко, только под горку спуститься.

Они медленно шли в тишине по синим травам, В малиновом небе метались над ними ласточки, высоким полетом предсказывая хорошую погоду. Прохладный низинный воздух был наполнен медовым запахом. Над фиолетовым заречным лесом стояло легкое розовое облачко.

Сначала долго над обрывом сидели, наблюдали за стремительным метанием стрижей, то взлетающих к горячему небу, то ныряющих в дымчатую прохладу тумана. Васе стихи вспомнились:

Ласточка носится с криком:

Выпал птенец из гнезда.

Дети окрестные мигом

Все прибежали сюда.

Ласточка! Что ж ты, родная,

Плохо смотрела за ним?

Вдалеке будто бы детский плач послышался. Дедушка определил, в какой стороне и как далеко кто-то заплакал, и пояснил:

— Это медвежонок. Мать его наказала за непослушание… В лесу тоже свои порядки, там по-своему жизнь устраивают. У них, лесных обитателей, небось свои печали… То пропитание трудно добыть, то химией люди напичкают, то лесозаготовкой с насиженного места выживут… Разные особы и среди зверья есть… Не так: что зверь — значит и есть зверь, мол, все одинаковы. Нет, и там, кой завистью себя не терзает, зло не творит, лишку не загребет… И деток этому учит.

Терентий заморгал глазами, спустился к воде, стал отфыркиваясь обмывать лицо.

— Не вода, право, парное молоко, так бы и побарахтался, — сказал он. — Эх, саженками бы сейчас. Бывалочи здорово у меня выходило, сыновьям не уступал: с Гришей — наравных, младшего Александра обгонял даже. У тебя как, получается? Похвастайся, покажи умение.

— Можно?

— Отчего нельзя. Ты скромный больно, не по нонешним летам, все по спросу да по разрешению. Поди, родители тебя затукали, никакого роздыху… Давай, не робей! Погляжу, полюбуюсь. Если можешь — саженками размахнись. Позавидую.

Вася, конечно, умел хорошо плавать. И в бассейне, и в заливе, и в море купаться приходилось. Бахвалиться он не умел. Неторопливо вошел в воду, ощущая чистоту и плотность песчаного дна, развел руки, словно убрал с пути комариную толчею, лег на спину и почти без движения удалялся от берега с намерением вернуться лихими саженками. Спокойная река ласкала его, звезды подмигивали ему, прибрежный лес чего-то шептал. Дедушкина река, дедушкино небо, дедушкин таинственный лес, дедушкина деревня. Все приветливое, доброе. Тут бы жить всегда…

Терентий из-под руки смотрел на внука и был счастлив. Ради такого вечера, кажется, и жил он с тех пор, как осознал, что все уходит, что остался бобылем, без жены, без наследников. Теперь есть кого поучить, кому объяснять и показывать… И вновь он подумал с тоской о своей жизни: много всего в ней было, а вот внук только один…

— Внучек мой, Василек голубенький, свет единственный, — шептал старик вздрагивающими губами.

В тот же вечер Вася надумал писать родителям. Терентий достал из шкафа чернильницу, деревянную ученическую ручку с пером «лягушка», пожелтевшую тетрадь в косую линейку. Надел очки и, просто так перелистывая журнал «Пчеловодство», наблюдал, как внук выводит каждое слово.

«Мама и папа, не волнуйтесь. Здесь хорошо и очень интересно. Я привык. Наверно, на весь учебный год останусь у дедушки. Буду ходить в сельскую школу. Это недалеко, всего шесть километров. Я не один, есть попутчики. Когда вам станет скучно, приезжайте в гости…»

Дом старшего брата

Нет покоя, не нахожу себе места в нашем благоустроенном трехкомнатном «гнездышке» среди вещей, добытых с последовательной женской настойчивостью, скучаю по далекой деревенской избе. Часто вижу во сне, как ее строили, как сидели мы с братом Николаем на новом крыльце и вспоминали родителей…

Пришла осень. Там, в нашей деревне, сорвался с березы первый, с желтыми крапинками, листочек; увидел его молодой, еще неопределенной окраски петух, взмахнул короткими крылами, словно хотел взлететь навстречу, и кукарекнул охрипшим голосочком. Тотчас где-то отозвался такой же петушок-подросток; над деревней черными тенями пролетели два тяжелых ворона, перекликаясь, раз и другой жалобно «скрипнули»; всполохнулись гулявшие по плотной дороге курицы, но успокоились; важный петух в одиночестве гуляет за тыном — в соседнем огороде и будто знать не знает пеструшек-хохлаток, которых летом опекал. При взгляде на него невольно думаешь, что он просто стесняется своего кургузого вида: хвост поникший, только два верхних пера качаются дугами. «Иди, жених, к девкам, — подгоняет петуха Николай и тут же обращается к соседу Фоме: — Ты, друг, уйми своего забияку — новосела, нашего, вишь, потрепал, погулять не дает». — «Разберутся», — отзывается из дровяника Фома… Проехал колесный трактор с огромным возом соломы, и долго бежал за ним, азартно взлаивая, толстолапый щенок. На колхозном току гудят машины. И какой-то особенный, сытный запах спелого зерна волнует и радует, манит туда, к работающим людям.

Вижу себя в деревне. Будто бы торопливо подхожу к складу. «Еще один явился!» — радуются мужики и, чтобы передохнуть, устраивают перекур, тянутся ко мне за папиросами. А когда принимаются ворочать мешки с зерном, бросать их в кузова машин, подбадривают и подхваливают меня. Николай глядит издалека, довольный: брат управляется не хуже других… Я, конечно, стараюсь изо всех сил.

В сумерках долго сидим на крыльце нового дома. И деревню, и просторную избу, и высокое крыльцо, и себя вижу как бы издалека, но отчетливо…

Какой был я там, в деревне, каким меня помнят и каким увидели? Вспомнилась наша семейная фотография. Я видел ее в последний приезд. Друг Николая Фома сохранил, а мы в своем семейном альбоме не сберегли. На том снимке нашу семью запечатлел районный фотограф