Заветные поляны - Михаил Фёдорович Базанков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Из всей семьи остались в живых мы с Николаем. Отец погиб в сорок третьем, когда я не умел еще воспринимать утраты. Старший брат Степан — без вести… А девчонки не перенесли болезней… Матери нет, кто теперь расскажет, вспомнит все подробности. Она, подкошенная горем, слегла в том году, с которого хорошо себя помню: в сорок седьмом.
Почему же в наших бархатных альбомах нет той фотографии? Неужели моя прехорошая Светлана выбросила в мусоропровод вместе с ненужными, по разумению своенравной жены, бумагами и документами. Бабка Матрена — я оставался с ней после смерти мамы, — когда отправляла меня в училище, положила фотографию на дно деревянного дорожного сундучка: «Береги, Митяня. Так в клеенчатой оберточке и держи. В какие передряги и круговерти попадешь, поклонись лику родителей, легче будет. Я недолго проживу…»
Бывало, поглядишь на фотографию и утешишься мыслью, что будто бы недавно уехал из дому, что мама поджидает на каникулы… Но устроилась жизнь, пошла ровнее, и реже, реже доставал фотографию… Женился, квартиру получил, работу подобрал. Вспоминал деревенский дом, но старался не думать о старшем брате. Случалось, что ночами слышал голос бабки Матрены: «…И меня, старую, не забывай, нет-нет да и подай весточку, как живешь-можешь, с нетерпением ожидать буду». Не дождалась старая, не было у меня дороги в те края. Фамилию сменил, отказался от родства с Николаем…
Одиннадцать лет назад я написал по-мальчишески категорично:
«Пусть лучше останусь совсем один. Не надо такого брата, из-за которого все дразнятся вором. А недавно Локтиха, как я шугнул из огорода ихнюю ненасытную козу, орала, что и я могу угодить туда, где Макар телят не пас, найдется место там и для младшего… Это ты, ты виноват во всем! Из-за тебя заболела и умерла мама, а я остался сиротой. Так бабка сказала. Другие говорят: ты доверие людей предал как доносчик. Предатель ты!»
Говорили — это теперь понимаю — не все, и даже немногие. Ребятишки то будто бы забывали о Николае, то жестоко вдруг накидывались, когда выйдешь из дому. Кто-то даже частушку сочинил.
И ревел я в бессилии, драться начинал, но мне же и попадало. И взрослые иногда обижали. Локтиха обидела. Еще один человек… Он главным тогда был — бригадир. Я ему верил, даже старики не пререкались с ним. Не помню, какой он с виду, только помнятся глаза: выпуклые, красноватые. Да усы обвислые, фамилия у него шипучая — Лапшин. Он моей бабке Матрене жаловался: «Колька-то влип, стервец, и нас потянул… Председателю и мне партийного строгача влепили. От тюрьмы оба кое-как отмотались, ладно, заступа была».
Когда в детский дом устроили, я обрадовался. Переводам из одного детдома в другой тоже радовался: никто не найдет. Врать начал. Один раз ловко получилось: затерялись бумаги, фамилию спрашивают — назвался Ивановым. Сказал, что родителей не помню, родственников в живых нет. Даже ребятишкам не признался как есть, а придумывал все. А годы шли. Длинная дорога прожитых лет получилась…
Однажды в студенческое общежитие принесли телеграмму:
«Братишка дорогой! Митяня! Нашел я тебя! Если это точно, приезжай. Из родных ты у меня один остался. Приезжай. Дорогу домой знаешь. Твой брат Николай».
Брат встретил меня на вокзале. Подбежал, глядит жалобно, будто просит чего — все пиджак на себе поправлял непослушными руками. Синий такой пиджак в дорожку, на нем еще значок был какой-то красненький приколот… Этого суетливого, почти незнакомого человека я и не мог назвать братом, будто бы имени его не помнил. А он дивился: «Ах ты какой вырос. Хорош! Можно гордиться тобой». Я видел в его глазах слезы… От станции до попутного поселка — оказывается, он жил там — ехали долго в автобусе. Николай обо всем успел расспросить, как жизнь у меня идет. А я о нем почти ничего не знал, невелик был, когда нас разнесло, — кроме того, что слышал от злых и добрых людей, от бабки Матрены, которая вообще-то его поступок тоже не одобряла и считала, что с детства он был своевольный, характерный очень. Я не задавал вопросов. Некоторое время мы неловко молчали. Темнота осенней ночи была кстати…
Отказавшись от ужина, чтобы не тревожить его семейство, мы сидели на сеновале, глядели на крышу, похожую на огромное решето, ждали, когда просветлеет небо, стихнут ненастный ветер, шум дождя. Забрезжил рассвет, и мы пешком отправились в деревню. Тут-то брат и разговорился.
— Когда отец погиб, ты невелик был. Я-то уже понимание имел. Решил жить так, чтобы люди видели: у Барцева — сын достойный. Отец наш горяч до работы, все его таким помнят. И я тянулся… Ох как тогда работали! И не за трудодень. За подъем жизни. Мы, подростки, мужицкую ношу на себя взвалили. Работал от темна до темна. Домой, бывало, на ощупь тащишься. А еда? Настоящего-то хлеба и не едали… Мама все в труде: днем — в поле, вечером — на ферме, ночью — на своем огороде. Вы, троица, — желторотые… Тяжело жили. Трудно и терпеливо. Было чего ждать.
Я привыкал к голосу брата. И слушал без вопросов, не подторапливал, когда он надолго умолкал.
В год Победы перед самой жатвой общее собрание решило назначить Николая кладовщиком на место Пашки Скрябина, фронтового инвалида, занемог фронтовик совсем. Мать говорила, Коля молод еще, не сообразит и надорваться может. «Управится, — сказал бригадир Лапшин, — грудь у него колесом, как у петуха». И по-доброму вроде бы усмехнулся. Так и принял ключи Николай Барцев. А с ними — перемену в жизни. Серьезное дело-то поручили — заведовать зерном. Молотьба началась. Хлеб пошел. Рожь убирали…
— Мешки ворочаешь, а мнится — огромные ржаные караваи носишь… В поле, на току, в овинах, в складах и по всей деревне хлебный дух… Только в избах не было этого запаха. В печах тогда хлеба не пекли, не из чего. Весь хлеб — на отправку. А думалось по молодости: как это так — в хлебе стоишь, хлеб свой в руках держишь, а поесть досыта не приходится? Хоть бы лепешек общих испечь в одной печи на всю деревню, детей малых накормить. Не доходил тогда умом, что отправляем для общей силы народной.
Каждый день перегребал в складах зерно, чтобы
