Заветные поляны - Михаил Фёдорович Базанков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Антенна есть? — спросил Вася.
— Припасена какая положено. На крышу поднимем. С умом куплено. Так подумал твой дед: внук не приедет — для себя развлечение к зиме приготовлено. А что мне кирпичи на печи пролеживать да сучки в потолочинах считать? Раньше хоть сани делал, теперь не нужны. Лесхоз не берет. В колхозах кони перевелись. Лыжошки вот могу выстрогать. Опять же для кого? В сельпо навезли шикарных, на мои никто не обзарится. Сундуки не станешь делать. И граблями всю округу мы с низовским Митрофаном на пять лет обеспечили, не торговать же по другой волости, может, где и не хватает, а не поедешь. От себя лично торговать нет охотки. Была бы артель, объединили бы всех пенсионеров, круговое снабжение необходимым для производства наладили, тогда бы и старики принесли пользу. Теперь что получается: пенсию определили — и сиди без дела. Хоть лапти для музеев плети. Ну, на охоту когда сброжу, зверье повидаю, пригляжусь, кто и как жизнь ведет, следы, приметины поразгадываю. И то утешение. Стрелять не стреляю, пять годов не стреляю, ружье с собой беру, а на спуск не нажать — рука не повинуется.
— Полно, старый, — опять вмешалась в разговор Анна. — И не попасть тебе. Зайцы на нос прыгают, а он ушами хлопает. Руки дрожат у охотника. Еще медвежатником прозывается.
— Старостью попрекает. Тоже мне молодуха нашлась. Пальтецо голубое с песцовым воротником из сельповского магазина принес примерять — не могла влезть.
— Постыдись. И не краснеешь, охульник! — Анна разобиделась и окно закрыла, шумно хлопнув створками.
— Так лучше будет. Говорю, душа руку сдерживает, а ей разве понять. Привыкла сама по себе. Всю жизнь за себя только и переживала. Я уж теперь понял: хороша больно была бы, мужик опосля войны на стороне не остался бы, домой, уж хоть что, доехал бы, а он под Ярославлем другую нашел. Я вот схватился, майся теперь. — Терентий засерчал почему-то, но тут же выправился. — На вид она приглядная, вот занозистая больно. С коренной женушкой Павлой так скучать не приходилось, до последнего дня не скучал так… Скончалася враз, не поболела даже. Царство ей небесное. Работница была. И не болела вроде. Кабы знали болезнь, меры бы приняли. Я и сам такой смерти боюсь. Нараз — и все, нету человека. Последнюю думу подумать не успел, с жизнью не попрощался, последний совет никому не дал, мол, живите, берегите друг друга…
Дед замолчал, будто спохватился, что задерживает внука, отвлекает его от погляда на девчонку, которая примагничивает. Но Вася не торопился теперь уходить, расшнуровал кеды, снял их, аккуратно поставил на доску для обуви, подумав, что подставка ловко сделана. Вообще, как понимал он, все в этом доме было разумно приспособлено, потому что хозяин любит порядок. И сам дедушка опрятен. Ни в одежде, ни в походке, ни в лице, ни в голосе нет небрежности. Глядеть на него приятно, слушать его интересно. Так вот пространно, откровенно в городе с Васей никто не разговаривал. Он посмотрел на высокий кедр и подумал: почему же бабушка Павла не велела дерево убирать, а вот Анна приказывала? Терентий словно и эту мысль внука прочитал:
— У человека нельзя отрывать, что ему дорого. Одно отними да другое — и человек вянуть начнет. Это только дерево в одиночку может крепко стоять. Вишь, говорит, спили, мол, затеняет. А со мной от отцовского корня, может, только кедрик и остался. — Дед начал набивать табак в трубку, он делал это долго и тщательно. Но не закурил, положил трубку в нагрудный карман толстовки. — Пойду на траву погляжу. А ты делай, раз начал.
— Куда опять наладился? — спросила Анна крепким голосом. — Тереша, вернись. Я на стол все выставила. Вернись! Еда остынет. Старик, глухой, что ли, я тебе говорю?
Старик вернулся и, печально взглянув на внука, сказал:
— Пошли, а то не уймется.
За столом Терентий пытался шутить, но жена его одергивала. И тогда наступало тягостное молчание. Вася сам решил поддерживать разговор, задавал много вопросов, дедушка охотно отвечал на них, постоянно выпячивая в любом деле роль мужчины. Постепенно настроение переменилось. Вася спросил, почему же его папочка хоть из деревни, а совсем не такой, он ведь тоже мужчина?
— Избаловался твой отец в городском безделье. Ни дров припасти, ни воды принести, все на седьмой этаж попадут. Ни баню истопить, ни валенки подшить — ничего не требуется.
Однажды в Костромиху приезжал и то лежебочил, еще и над тестем посмеивался, мол, старик покоя себе не дает, то стругает, то косит, то пашет, то под старушечью дудку пляшет и еще изображает, что любо. А чего тут изображать? Живи, находи в деле радость. И жене потрафляй, тоже пусть радуется.
— Вот-вот, поёшь хорошо, а потрафляешь редко.
— Ты, Анна, не взыщи, ежели что не так. Люблю поперекоряться с тобой, отрадно мне в своем доме с живым человеком беседовать. Ну, обидел чем, погрызи и ты меня. Послушаю… Без разговоров-то одикнем совсем.
Вася, кажется, понимал деда и думал: давно надо было к нему приехать, вместо путешествия на товарнике в деревню бы пробираться. И милиция не поймала бы, за Котельничем уже с поезда тогда сняли, долго адрес выпытывали — говорить не хотелось. А второй раз, после седьмого класса, с другом Рафиком до Перми сумели уехать, нет бы сюда, в Костромиху, на денечек заглянуть. Может, дедушка пожалел бы, навсегда оставил, и ему бы веселее жилось. Внук был под влиянием неспешных разговоров Терентия и, повторяя про себя деревенские слова, размышлял: тут можно
