Александр Миндадзе. От советского к постсоветскому - Мария Кувшинова

Чаушеску. Вышло так, что в XXI веке именно румынское кино проделало самую большую работу по осмыслению феномена «красного человека», или homo sovieticus; и не случайно Миндадзе-режиссер будет сотрудничать с главным оператором «румынской новой волны» Олегом Муту. В 2007 году высшей награды Каннского фестиваля был удостоен фильм Кристиана Мунджиу «4 месяца, 3 недели и 2 дня», рассказывающий историю подпольного аборта в Бухаресте за два года до краха режима Чаушеску. Первые минуты этого фильма – сцена в студенческом общежитии: главная героиня Отилия решает мелкие проблемы, обходя комнаты товарищей; все они почти поголовно занимаются перепродажей контрабандных товаров с Запада.

Тексты, произносимые персонажами Мунджиу, могли быть написаны Бретом Истоном Элисом, в прозе которого многостраничные перечисления брендов становятся сатирическим приемом, создающим эффект деперсонализации, отрешенности человека-потребителя от самого себя. Но если у Элиса бренды фетишизируются от их переизбытка, то у Мунджиу они обожествляются от дефицита: повторяя эти слова, говорящий приобщается к «западному» образу жизни, даже стоя в темном коридоре бухарестского общежития.

«Она курит?» – спрашивает Отилия про инспекторшу, которая, как представитель наделенного биологической властью государства, знает дату месячных каждой студентки и ловит девушку на обмане. Выясняется, что инспекторша предпочитает американский «Кент». «Пачку „Кента“ дай», – просит героиня фарцовщика из соседней комнаты. – «Прости, „Кента“ нет, не найдешь нигде. У меня есть „Мальборо“». – «Мне не нужно „Мальборо“, дай мне пачку „Ассоса“ и „Люкса“[9]». – «А „Салем“ с ментолом?» – «Нет, спасибо». – «Жвачку „Ригли“?» – «Нет, лучше „Тик-так“». Затем Отилия видит в коридоре котят и предлагает их хозяйке принести сухое молоко. «Оно в банке из-под „Нескафе“», – подсказывает ей подруга. В комнате, куда Отилия приходит с молоком, четыре девушки сортируют контрабандную косметику, обсуждая цены. «Сколько?» – «Восемьдесят». – «„Рексона“?» – «Пятьдесят». – «„Кент“ есть?» – «Нет, попробуй арабские». Отилия вовлекается в чужой разговор и пробует содержимое разных флаконов – сцена продолжается около минуты.

Мунджиу утрирует, воссоздавая ушедшее время, как будет впоследствии воссоздавать почти те же самые дни Миндадзе в картине «В субботу» – и там девушка не захочет бежать от горящего реактора, потому что с утра заняла очередь за дефицитными «румынскими лодочками». «Нам открылось зрелище, быть может, пострашнее саркофага, – пишет Юрий Щербак в документальной повести «Чернобыль» о своем посещении покинутой Припяти. – В выстуженном за зиму доме стоял мертвящий запах запустения. Отопление отключили, потом включили, и в части квартир батареи лопнули. Вода залила перекрытия – а это значит, что через несколько зим и весен дом будет разорван силами тающего льда и воды. На площадке пятого этажа нас встретил цветной телевизор, кем-то и зачем-то выставленный из квартиры. Двери всех квартир на этажах, за исключением первого, были распахнуты настежь, на некоторых – следы взлома. В квартирах на полу валяются платья, книги, кухонная утварь, игрушки. В одной из квартир нас встречает детский горшочек. Дверцы престижных, до абсурда одинаковых югославских и гэдээровских „стенок“ раскрыты, многие люстры срезаны» (31). Прощание с миром вещей – дефицитных, с трудом нажитых – занимает большое место в корпусе текстов о Чернобыле: вещи пытаются спасти, они фонят и не подлежат дезинфекции, позднее их вывозят мародеры и продают в киевских комиссионках. Размышляя о причинах аварии, Щербак описывает нездоровую атмосферу в Припяти: администрация станции перетаскивала в квартиры казенные чешские унитазы, первоначально установленные в гостинице. Это особое отношение к вещам, погоня за ними и наделение их дополнительными смыслами, далеко выходящими за пределы функциональности, постоянно присутствует в ранних сценариях Миндадзе.

В «Слове для защиты» героиня-адвокат и ее жених готовятся к свадьбе: сначала она посещает портниху, потом они вместе оказываются в мебельном магазине, где прицениваются к фанерованному под орех мебельному гарнитуру «Ганка», название которого явно выбрано Миндадзе из-за его фонетических свойств – задорное польское имя превращает мебель из неодушевленного предмета почти в живое существо: «Мы входим в салон для новобрачных. Фата для невест и обручальные кольца, мужские одеколоны и диван-кровати, пуховые подушки и сервизы на двенадцать персон – все это предстает перед нами в соблазнительном многообразии… – Ну что, – говорит Руслан, – давай приобретать? <…> Столы, обеденный и письменный, изящный сервант, шкаф с надставкой, мягкое фундаментальное кресло и кресло-качалка – садись, качайся на здоровье! – и секретер, он же бар, и тахта широченная, роскошная тахта… Одним словом, „Ганка“! – Ну? – спрашивает Руслан. – Сервант, я думаю, мы продадим <…> Но Руслан не думает, он веселится: – Ай да „Ганка“, ай да мещанка!» Молодой специалист Федяев уходит от вчерашней крестьянки к женщине «своего круга». Оказавшись у них дома, адвокат Межникова – тоже «молодой специалист» и представитель советского среднего класса – переживает острый приступ дежавю («до абсурда одинаковая» мебель, впоследствии на идентичности обстановки будет построена интрига рязановской «Иронии судьбы»): «Квартира небольшая, уютная, планировка мне очень знакома. В какой-то момент кажется, что я очутилась в своем собственном доме». Романтичная девушка с почты, мало увлеченная приобретением личных благ, в этот интерьер не вписывается. «Вальке надо было родиться в прошлом веке», – говорит прагматичный Федяев.

«Представление о том, что интеллигенция одевалась и вообще жила лучше, чем остальные социальные группы, регулярно находило свое отражение в кино, – пишет историк Наталья Чернышова в книге «Советская потребительская культура брежневской эпохи». – В фильме „Поворот“ московский адвокат и ученый, одетые в приличные костюмы и модные водолазки, проводят время на вечеринках в нарядных туалетах, в то время как рабочие носят простые хлопчатобумажные рубашки и старомодные платья».

Опасное происшествие на съемках «Слова для защиты» – радиоантенна такси едва не выбила глаз Олегу Янковскому (32) – навело Миндадзе и Абдрашитова на размышления о внезапной резкой перемене в успешно складывающейся судьбе. Так возник «Поворот», который открывается шокирующе разнузданной сценой праздника – почти оргии – на круизном лайнере: «Разноголосица, чей-то громкий смех; морской праздник движется по восходящей. Вот настигают пожилого респектабельного пассажира в безупречном костюме, после недолгой возни под одобрительный гул и аплодисменты швыряют в воду».

Домой в Москву Виктор Веденеев и его жена Наташа (в фильме – Олег Янковский и Ирина Купченко) возвращаются на собственных «жигулях», выгруженных из трюма лайнера в южном порту. Подъезжая к городу под утро, уставший Веденеев на трассе сбивает пожилую женщину, после чего начинается долгий процесс переговоров с родственниками погибшей, во власти которых подтвердить или опровергнуть плохое зрение жертвы и спасти водителя от тюремного срока.

Путешествие благополучного Веденеева в квартиру погибшей похоже на шпионскую вылазку в стан врага. В тексте Миндадзе дом, по ступеням которого поднимается пара счастливых обладателей «жигулей»[10], определен как «незнакомый», без подробностей; в фильме мы видим обстановку и уклад 1950-х