Александр Миндадзе. От советского к постсоветскому - Мария Кувшинова

они едут на дрезине осматривать место железнодорожного происшествия, в результате которого погиб машинист. «Какие неприятности? Какие?» – «Вот эти. Техника катится – вагоны, дрезины, платформы». – «Потому что горка», – отвечает начальник следователю; до недавнего времени все происшествия на этом участке обходились без человеческих жертв.

«Остановился поезд» – последний из сценариев Миндадзе, связанный с недолгим судебным опытом, переработка его дипломной работы «Смерть машиниста», за несколько лет до того отвергнутой телевизионной студией «Экран». Фильм, который вклинился между «Охотой на лис» и отложенным из-за ненужных ассоциаций с войной в Афганистане «Парадом планет». Самый сложный и мучительный для зрителя в их совместной с Абдрашитовым биографии.

Несколько месяцев пролежавший на полке «Поезд» был извлечен из запасников, когда новый глава ЦК КПСС, бывший председатель КГБ Юрий Андропов объявил о начале кампании за укрепление трудовой дисциплины. Следователь Ермаков, явившийся в провинциальный город, чтобы уличить составителя поездов Пантелеева в фатальной халатности (поставил один ограничительный башмак вместо предписанных инструкцией двух), кажется экранной эманацией этой кампании. В 1984 году Абдрашитов, Миндадзе, оператор Юрий Невский, художник Александр Толкачев и исполнитель роли следователя Олег Борисов получили за фильм Государственную премию РСФСР имени братьев Васильевых. Половину призовых группа передала вдове Анатолия Солоницына, который к тому моменту умер. Вскоре умрут и Андропов и Черненко. Страна вступила в эпоху «гонок на лафетах», износ системы получил биологическое измерение. «При вручении партийные дамы ходили в черном – как пиковые, – вспоминает в своих дневниках Олег Борисов о церемонии, совпавшей с похоронами министра обороны Устинова. – В стране – траур, но жизнь должна продолжаться… „Банкет, – мрачно изрекла одна, – перенесем на два дня. Повременим. Неудобно как-то сразу радоваться. (Все одобрительно качнули головами.) Светлый был человек Дмитрий Федорович Устинов! Пусть он увидит, как стране его не хватает“» (36).

Зритель, однако, прекрасно понимал, что за поезд метафорически остановился в названии картины, во время работы над которой авторы изучали в архивах транспортной прокуратуры десятки похожих дел. Рецензия на фильм в эмигрантской «Русской мысли» вышла под заголовком «В коммуне остановка»; и Миндадзе и Абдрашитов в своих интервью часто цитируют формулировку кого-то из критиков: герой Олега Борисова явился, чтобы «ржавым ключом открыть заржавленный замок».

В ранних вариантах сценарий назывался «Диалоги»[11] – незатейливая отсылка к постоянно возникающему у Миндадзе мотиву двойничества, который он называет свойственной себе «драматургической парностью». Адвокат и подзащитная, Белов и Беликов, слуга и хозяин, Конек и Герман, два брата-хоккеиста из «Миннесоты», милый Ханс и дорогой Петр – герои слипаются, отталкивают друг друга и слипаются вновь.

Другая форма двойничества у Миндадзе – эпизодические клоны персонажей из альтернативных реальностей, которые на мгновение входят в кадр, чтобы обозначить несбывшееся: прежний возлюбленный адвоката Межниковой[12], мелькнувший на любительской пленке, мог бы сейчас оказаться на месте ее жениха Руслана, но отпал от компании; женщина, встреченная на кладбище Веденеевым из «Поворота», могла оказаться на месте его супруги, которую сегодня стискивает в танце нищий племянник погибшей старухи, на мгновение принимая на себя судьбу и жену счастливого обладателя «жигулей». Пока еще чужие судьбы примеряются робко, исподтишка, но уже очень скоро привычный мир выйдет из пазов и настанет «время танцора», в котором любому будет позволено менять и участь и имена.

В картине, так и не получившей название «Диалоги», парность становится основной пружиной сюжета, сначала подталкивая оппонентов к почти сексуальной близости, а потом разводя по разные стороны одного и того же события. Следователь Ермаков является из райцентра, как слепая Фемида, не взирающая на лица; в деле о крушении поезда и гибели машиниста он хочет свершить правосудие. Ермаков олицетворяет «законность», «право» – право же, по замечанию Джорджо Агамбена, «не стремится ни к восстановлению справедливости, ни к установлению истины, оно стремится лишь к вынесению приговора, независимо от истины или спрведливости», в то время как «почти все категории, которыми мы пользуемся в области морали или религии, в какой-то мере заражены правом: вина, нравственность, невиновность, приговор, оправдание…» (37).

Журналист Малинин, родившийся в этом городке (хотя давно в нем не живет), отвергает идею абстрактного и универсального правосудия, настаивает на ее бесполезности и использует свои возможности пропагандиста для утверждения справедливого мифа о герое-машинисте, спасшем пассажиров от крушения, – поскольку миф будет полезнее местному сообществу, чем банальный процесс над сотрудником железной дороги, который от начала времен ставил башмак не по инструкции: «Если по инструкции, вообще дорогу надо закрыть». Как будто бы в подтверждение его слов, после допроса у Ермакова «стрелочник», который и без того тяготился своей виной, умирает от сердечного приступа. Первая жертва в городке стала результатом халатности, вторая – результатом правосудия.

Конкретные фамилии (Ермаков и Малинин), детали биографии и даже рука, лежащая на другой руке, никого не должны обмануть. В отличие от «Слова для защиты», «Поворота» и даже «Охоты на лис», герои этого фильма уже не люди, наделенные индивидуальной психологией: впервые у Миндадзе они в полной мере – те самые «функции замысла», маски, которыми по очереди прикрывается пульсирующая мысль. Советский критик Николай Савицкий называет картину «драмой идей», в которой образы фиксированы, а заявленные с самого начала позиции непреклонны (38). Оба героя представляют собой крайнее, но не карикатурное выражение противоположных подходов к основаниям, на которых должен стоять мир: буква или дух? благодать или закон? гуманизм или правда? ложно понятый гуманизм или деструктивная правда? человеческое или слишком человеческое?

Следователь и журналист сталкиваются по авторской воле, как «консерватор» Нафта и «карбонарий» Сеттембрини из «Волшебной горы», но реплики их коротки, им нет смысла вставать на котурны: если сами они – функции, то слова их – индексы, точки входа в гипертекст, как названия брендов в предыдущих, более «бытовых», сценариях Миндадзе. Их разговор не «диалоги», а «диалектика», первый закон: единство и борьба противоположностей. Конфликт, в острый момент спора выходящий за пределы сегодняшнего дня, уводящий в историческую плоскость. «Что поделаешь, всех не арестуешь, – сказал вдруг Ермаков и, помолчав, продолжил: – Хотя надо бы иногда…Уж больно много всяких жуликов развелось. А попробуй возьми его! <…> Начать с того, что, как правило, многие в душе сочувствуют правонарушителю и не жалуют следователя, если говорить честно. Так уж повелось с давних пор…» «Ну, вероятно, с тех пор, как ваш брат фабриковал эти самые мифические дела», – отозвался Малинин <…> – «Наш брат или ваш брат – это еще вопрос!» Так, парой коротких фраз Миндадзе чертит схему отношений интеллигенции и силовиков в их взаимном притяжении и отторжении. Но, попадая на экран, эта схема усложняется и