Александр Миндадзе. От советского к постсоветскому - Мария Кувшинова

субботу». Именно эта мистика без мистики, «чистейший материализм» Циолковского, верившего в чувствительность материи, это наличие иного измерения в большей или меньшей степени проникало в фильмы Абдрашитова и Миндадзе в 1980-х годах.

Или по-другому: попытка объяснить судьбу маленького человека солнечными ветрами, увидеть макрокосм в микрокосме, попытка уловить сигнал откуда-то из другого мира в сценариях Миндадзе могут быть фантомными болями советского человека, когда-то жившего мечтой о космосе, а теперь мечтающего о мебельном гарнитуре «Ганка». Олег Борисов в дневниках неоднократно называет своего героя-астрофизика молчащим человеком, то есть тем, у кого больше нет права голоса и желания говорить: «Мужское братство, астрономия, молчание моего героя, какой-то обет молчания». И если, будучи современником, в своих сценариях 1980-х Миндадзе с тоской констатирует факт недоступности, отсутствия космоса, то двумя десятилетиями позже, в ретроспекции, пытаясь нащупать источник этой фантомной боли, он как будто намеренно промахивается, ошибается на несколько лет и попадает в 1957 год – туда, где одомашненного космоса еще нет, где он существует как предчувствие.

В конце 1950-х в северном портовом городке с международной навигацией появляется человек, разучивающий английскую фразу «ай сик фор политикал айсалам». Он заводит дружбу с местным поваром по прозвищу Конек, с его невестой, имеющей доступ на норвежский корабль, и ее сестрой, внося смуту в жизнь одного мужчины и двух женщин. Наивный повар не догадывается о мотивах нового товарища, он считает его участником секретной космической программы. В финале уверенность Конька неожиданно подтверждается случайной встречей в поезде: соседом по купе оказывается улыбчивый летчик Юра. Перед титрами идет хроника: реальный Гагарин после полета идет по Красной площади, и к нему с цветами бежит человек в ушанке, силуэтом напоминающий Конька. Всеми позабытый Герман, вероятно, утонул при попытке к бегству.

Сценарий «Космоса» был закончен в ноябре 1999 года. В 2003-м, по просьбе «Коммерсанта» поздравляя Миндадзе с днем рождения, режиссер восклицал: «Дорогой Александр, за последнее время в моей жизни произошло одно из важных для меня кинематографических событий: я собираюсь сделать картину по вашему замечательному сценарию „Предчувствие космоса“» (26). Но подготовка к запуску заняла еще несколько месяцев, и премьера состоялась только в 2005 году.

На Московском кинофестивале фильм получил главный приз, к большому неудовольствию критики, уставшей от междусобойчиков и советской ностальгии; более того, картина была воспринята как попытка патриотической агитации раннепутинского формата. «„Космос“, – писал в «Афише» Роман Волобуев, – был бы всем хорош, не превратись он в какой-то момент из собственно фильма в кинолекторий на тему „Чем надлежит гордиться“. <…> Тонкая мифологическая ткань, придуманная Миндадзе, начинает трещать и рваться, когда режиссер от мифов и шепотов переходит на бодрый галоп пресловутого „нового патриотизма“. Финал „Космоса“ это вообще пример какой-то феноменальной, невиданной, пожалуй что даже неслыханной глухоты. Кино про человека утонувшего, переплывая государственную границу, кончается песней „не нужен нам берег турецкий“ – и <не> в издевку, а со счастливой гагаринской улыбкой и залом, хлопающим в такт» (27). К похожим выводам приходит в своей рецензии и Михаил Трофименков (28), но его коллега по «Коммерсанту» Андрей Плахов возражает: «Идея реанимировать бренд „Русский космос“ глубоко правильная – и вовсе не из патриотизма, а из чистого прагматизма. Эта идея связана и с русской философией космизма, и с ностальгической утопией быть „впереди планеты всей“, но главное – она связана с лучшим десятилетием в истории ХХ века, когда люди действительно верили в светлое будущее и близкий космос, в мирный атом и братство народов» (29).

До критиков младшего поколения уже не доходил отсвет далеких планет – упомянутый Плаховым общенациональный энтузиазм шестидесятых, который был не в последнюю очередь связан с идеей покорения космоса. Когда в 1970-х космос стал полигоном для соревнования двух конкурирующих систем, кинематограф не остался в стороне от противостояния; Тарковский снимал «Солярис» как полемический ответ на «Космическую Одиссею 2001». После премьеры картины Кубрика на Московском кинофестивале в 1969 году американский кинокритик Роджер Эберт зафиксировал реакцию публики: выходящие из зала зрители были уверены, что это не фантастика, что в США уже создали искусственный интеллект и вот-вот используют его в войне против СССР (30).

Исчезновение СССР, планеты со своей гравитацией, и прекращение борьбы за космос повлияло в том числе и на жанр космической кинофантастики: к концу века картины на эту тему начали постепенно исчезать. Исчерпала себя франшиза «Чужой» (1979–1997), провалились в прокате «Затерянные в космосе» (1998). Понимание космоса стало более приземленным: теперь он сам являлся к нам, принимая облик сначала захватчика («День независимости», «Марс атакует»), а потом и узнаваемый облик беженца, нелегала («Люди в черном», «Район № 9»). Космические фильмы XXI века – будь то «Луна 2112» Данкана Джонса[8], «Гравитация» Альфонсо Куарона или новая дилогия Ридли Скотта о Чужом – скорее дань памяти исчезнувшему жанру, за которым больше не стоят надежды мира. В своем приближении к космической теме (если оставить в стороне выходящие под День космонавтики пропагандистские блокбастеры вроде «Времени первых») новое русское кино чаще всего вторит Учителю и Миндадзе, у которых торопливый оргазм в кустах на обочине синхронизируется с полетом «Спутника». Пуск ракеты нарушает тишину заповедной деревни в «Белых ночах почтальона Тряпицына» Кончаловского. Из нищеты, неустроенности и дорожного месива, из «смеси космизма и недалекости» стартуют к звездам космонавты в «Бумажном солдате» Алексея Германа-младшего, строго по формуле Евтушенко: «Голодает Россия, нища и боса, но зато космонавты летят в небеса».

В 1957 году космос оказывается религией для лишенного религии общества. Встретив лжепророка, Конек присоединяется к ней, и его вера оказывается вознаграждена. Он поселяется в золотом сне, в котором советские космические ракеты взмывают в небо, а сам он поступает в институт и становится дипломатом – и этот сон происходит с ним наяву. Герман отказывается от существования в сновидении, он, как Нео из «Матрицы», выбирает проснуться – но реальность может предложить ему только гибель в ледяной воде. «Мне был интересен дурак, который на самом деле умнее умного, – говорит Миндадзе. – Есть дурак и умный. Умный хочет уплыть и тонет, а дурак становится послом в Бразилии. Простодушный Иван <который гонится> за жар-птицей, оказывается умнее умника». Позднее мечта о космосе окажется обманом, сигналом, направленным в никуда, – но пока время разочарований еще не пришло, космос отторгает неверующего, а верующего берет под свою защиту.

Мелкобуржуазное

Брежневскую эпоху иногда вспоминают как «золотой век». Официальная румынская пропаганда «золотым веком» (Еpoca de aur) называла поздние годы правления Николае