Александр Миндадзе. От советского к постсоветскому - Мария Кувшинова

еще проворнее ускользает от стереотипной однозначности: силовика играет внешне мягкий Олег Борисов, а журналиста – Анатолий Солоницын[13], в «Повороте» возникавший в роли хтонического люмпена, который на биологическом уровне отторгал благополучного героя-интеллигента.

«Дружба, потом ссора отвратительная, потом дружба еще сильнее, но потом и ссора до мордобития», – говорит Миндадзе о характерной для него «драматургической парности». За первым резким диалогом Малинина и Ермакова следует вечер в ресторане, слишком похожий на свидание, но после спор разгорается вновь: журналист публикует в газете статью «Подвиг машиниста», Ермаков – теперь они на «ты», дистанция сокращена предыдущими событиями – реагирует: «Вот такие, как ты, и есть главное зло. Вы своими баснями морочите людям голову, создаете превратную картину жизни. Отучаете работать, уважать законы?..» «А ты что же, всерьез считаешь, что жизнь изменится к лучшему, если действовать сильными средствами?» – усмехнулся Малинин. – «Да. Да! И сильными в том числе».

Неудобность, мучительность этого фильма в том, что оба они одновременно не правы и правы и определить победителя в споре невозможно. Головоломка не имеет решения. Фильм действует как реагент, выявляющий вирус однозначной интерпретации: склонившись на одну из сторон, можно узнать кое-что о себе, но не выявить истину. «Человек интересен в противоречии, – говорит Миндадзе в интервью «Искусству кино». – Наличие двух правд – не только в нем самом, но и в жизни, когда добро произрастает из зла, а зло может быть заключено в добре. Связь этих двух понятий всегда живет во мне» (39).

В западню однозначности попадает даже Мераб Мамардашвили, встающий на сторону Ермакова и манифестирующий свой индивидуализм: «Посмотрите на ситуацию в фильме. Там изображены существа, которые борьбой за выживание сбиты в коллективный организм, коллективное тело, подобное колонии полипов или кораллов, взаимно паразитирующих. Они все связаны между собой в силу того, что они сбились в это тело в борьбе за выживание, связаны тем, что я назвал бы удавкой человечности. И при этом все время звучит одно слово – „понимаешь“. Все друг к другу обращаются с этим словом. И даже если вслух его не произносят, то все ситуации таковы, что так и слышишь: „Ну ты же понимаешь, что он не герой, но ведь все – хорошие люди“. То есть какое имеет значение, герой или не герой, если путем обмана его вдова может получить квартиру… Ведь что случилось: один работник по-человеческим причинам выпил и не вышел на работу, поэтому некто вместо него, не имея на это права, подписал постановление техосмотра о готовности локомотива. Второй, в силу сложившихся обычаев и того, что ничего нельзя выполнить по инструкции, поскольку они нежизненны – если все делать по инструкции, то остановится жизнь, – выпустил локомотив с испорченным спидометром. Стрелочник заложил вместо двух колодок, полагающихся по инструкции, одну колодку. То есть во множестве точек произошли понятные и обыденные действия, а сцепление их таково, что обычный человек оказывается внутри образа героя, „жертвуя“ своей жизнью, чтобы спасти пассажиров» (40).

Да, «коллективное тело», скрепляемое взаимным снисхождением и ложью, та самая «народная плазма», на которую, по словам Светланы Алексиевич, во все времена опирается тоталитарная власть, отвратительно, – но оно прекрасно, коль скоро на свете существует групповая солидарность. Индивидуалист, требующий соблюдения законов, прав – до той поры, пока не превращается в не знающего жалости фанатика[14]. Спор Ермакова и Малинина, спор о личной и коллективной ответственности, пережил кампанию за трудовую дисциплину, Андропова и сам СССР; он длился всегда и продолжается сегодня.

Однако эта мучительная дихотомия двух правд, принципиальная невозможность окончательного торжества для любой из них – еще один симптом усложнения и усталости мира, который к середине 1980-х уже подходил к концу; усложнения даже в распаде, потому что фрагменты в любом случае разнообразнее целого. Награждая Государственной премией именно Олега Борисова (но не Солоницына), система совершала ту же ошибку упрощения, что и Мамардашвили, хотя и по другой причине: как старый советский приемник, она была настроена на восприятие волн определенного диапазона и оказалась не способна ловить вещание на другой волне. Отсюда трудности цензоров, не умеющих сформулировать свои претензии к фильмам Абдрашитова и Миндадзе, формально остающимся в границах заранее одобренных тем, но всегда ускользающим от однозначности.

«Поезд» – первый из сценариев Миндадзе, посвященный техногенной катастрофе, выходящий за пределы двух-трех семей; внезапная догадка о том, что прогресс остановился, ресурсы на исходе, а материал устал. Инструкции, которые невозможно соблюдать, но нельзя скорректировать в соответствии с требованиями времени и потребностями реальных людей, – следствие страха и неуверенности среди тех, кто, по определению Алексея Юрчака, «вынужден был постоянно писать или отчитываться в жанрах авторитетного языка»: «Поскольку неоспоримое знание канона объективной истины было доступно только господствующей фигуре авторитетного дискурса[15], с исчезновением этой фигуры исчезло и четкое представление о том, что собой представляет этот канон. <…> Единственной надежной стратегией, дающей этим людям уверенность, что их тексты не выделяются стилистической неточностью, была стратегия постоянного цитирования и копирования текстов и высказываний, которые были произнесены до них другими авторами» (41). Не рассчитанный на обратную связь «дубовый язык» – «неуклюже сложная лингвистическая форма», способная только накапливать прежние ошибки, – еще одна, наряду с износом материального мира, причина непоправимых техногенных катастроф. Советский проект не выдерживал испытания усложнением мира.

«Отчего все эти неприятности, как по-вашему? Техника катится – вагоны, дрезины, платформы…» – спрашивает у начальника депо следователь Ермаков, намекая на всеобщее разгильдяйство, но сегодня его слова полыхают на странице, как сбывшееся пророчество: фильм вышел на экраны за два года до чернобыльской катастрофы, а еще через шесть лет, в год выхода фильма Абдрашитова и Миндадзе о крушении пассажирского судна, прекратит свое существование Советский Союз. Позднее реплику вымышленного Пантелеева, «всегда» ставившего один башмак в обход инструкции, почти дословно повторит сотрудник Чернобыльской АЭС: «Я так скажу: у нас неоднократно было менее допустимого количества стержней – и ничего. Ничего не взрывалось, все нормально проходило» (42).

«Остановился поезд» – фильм о технологическом износе. «Парад планет», последний марш-бросок стареющих резервистов, – о ветшании физиологическом. Оба сняты в эпоху «гонок на лафетах», том странном периоде в истории позднего СССР, когда вожди умирали, едва успевая занять должность; протяженное во времени физическое умирание в Кремле стало предисловием к дальнейшему распаду. Коммунизм был молодостью мира, но маленький чекист Руслан Чутко из «Плюмбума» в свои шестнадцать будет представляться сорокалетним. Нет способа встряхнуть и перезапустить эту жизнь: подростки из «Охоты на лис», как их младшие ровесники в «Грузе 200», уже примеряются к