Лето столетия - Виталий Орехов

– Пойдем, доча. Я в избу тебя проведу.

Мимо кошек и жевавшей в крытом дворе жвачку Пеструхи, мимо деревянных скамеек и столика с подборкой газет (Марья Иосифовна их на растопку берегла) прошли две женщины в светлую избу.

– Проходи, проходи, не бойся. В туфлях оставайся, подмету.

Айсур всё же разулась.

В избе было светло и пахло мылом и благородной старостью. Кружевные накидки покрывали не только печку, кровать и стол, но даже табуретки и один гордо стоявший стул. Правда, не это привлекло взгляд Айсур. В углу (Айсур не очень хорошо знала русскую литературу, поэтому не сообразила, что он называется красный) на неё смотрела икона Спасителя. Пантократор, как сказали бы знающие, или Вседержитель – воцерковленные. Впрочем, Марья Иосифовна при входе не перекрестилась и на пол не упала, разбивая себе лоб в кровь, как рисовала богоборческая пропаганда. Она, если честно, даже не обратила на икону никакого внимания.

Айсур прошла мимо, в кухонный угол, где Марья Иосифовна уже наливала в чистую стеклянную банку молоко. Марля должна была служить фильтром. По дому разлился запах парного молока. Не кумыс, конечно, но что-то невероятно родное, тёплое и домашнее.

– Ну, на тебе. Я завтра с утра за банкой зайду, а тебе новую дам. Ты уж перелей куда-нибудь. Назад дорогу найдёшь?

Айсур кивнула:

– Спасибо, Марья Иосифовна.

– С Богом иди, доча. Молочко у меня вкусное…

«С Богом иди»… Что-то резануло ухо казашки. «С Богом иди». А если Бога нет?

– А если Бога нет, Марья Иосифовна? – Вопрос возник сам собой, всего лишь как следствие всех прожитых в Советской стране лет.

Марья Иосифовна посмотрела на Айсур, как смотрят родители на малых детей, совершивших небольшую шалость по глупости и незнанию, но не по злобе.

– Как же нет, куда же он денется?

Старушка увидела, что Айсур быстро метнула взгляд на икону.

– Помню, приходили енти, как их, комиссары. Говорили: «Сними, баба, Христа, будем на доске с ним рыбу разделывать». А я не сняла. Они потоптались и ушли, – Марья Иосифовна рассмеялась, – а тоже – трясли наганами, грозились. Да как ж Бога-то нет, доча… Откуда бы я знала, что муженёк мой сейчас у немцев горькую пьёт, чтоб пусто ему было, окаянному! Ничего, отмолю его перед Христом, он ж милосердный. Откуда знать мне, что дщерь моя неродная тут ходить и хозяйничать будет? – Марья Иосифовна перекрестилась. – Ну, иди с Богом, заболталась я с тобой. Мне ещё курей сгонять.

Айсур поклонилась, вымолвила «До свиданья» и вышла. Сумерки опускались на Вершки. Кто такой этот Бог, Айсур?

Может, по мерзавчику?

– Может, по мерзавчику, а? – Лёшина до конца не протрезвевшая физиономия появилась из-за кустов одновременно с бутылкой мутного самогона и двумя стаканами.

– Тяпнем и на боковую! – Сложно было поверить, что у Лёши такая образованная жена. Невольно задумаешься, неужели она его ни одному слову умному не научила?

– Нет, спасибо, я занят. – Виктор ответил сурово и твёрдо.

Лёша сразу как-то весь поплыл.

– Ваня… Это не ты? – Разочарованию не было предела.

– Нет, товарищ, вы обознались.

– А где же Ваня… – Лёша до ужаса не любил пить один, хотя и делал это регулярно. – А может… По мерзавчику? – Он потряс бутылкой и стаканами перед лицом Семёнова.

– Спасибо, но нет.

Леша вздохнул глубоко и мучительно. Его физиономия исчезла в кустах так же неожиданно, как и появилась.

Вздохнул и Семёнов. Он почему-то подумал с горечью об Ольге Дмитриевне. Понятно, что Лёша – дрянь и алкоголик. Не злой совсем, но и вообще… Какой-то никакой, скорее отрицательный персонаж, хотя и не без положительных черт. Вот заслуженного педагога Страны Советов Ольгу Дмитриевну он, в принципе, слушался. Вещи её таскал, в театр с ней мотался. Улыбался на собраниях, где её хвалили, пару раз готовил ей ужин, когда она поздно приходила. Он её не любил. Но можно ли было его за это судить? Виктор не знал. Что такое любовь, красноармеец Семёнов? Отвечать по уставу! Не могу знать, товарищ…

Ночь нежна. Подмосковная ночь, полная запахов и звуков, особенно вдали от шоссейных дорог, от магистральных железок до Варшавы и Ленинграда, она тепла, как лёгкий загар, пусть и темнее. Айсур не хотела спать, она выспалась на берегу, и её мысли витали где-то далеко, там, где сны становятся явью. Там совсем не нужен солнечный свет, ибо глаза светятся там и освещают всё вокруг, весь мир до пределов, там вечное спокойствие и небо золотого цвета, оттого и свет не нужен… Там коммунизм, конечно, там счастье. Вот где были её мысли. Айсур не знала и не могла знать, что так только в Царствии Небесном бывает, а о нём она не знала ничего. Её тело легко, а поступь мягка. Она сама – ветер, сама – воздух, сама – мечта.

Он же увидел её издали. Третий раз за сегодня. Как она похожа на тех, кого он ненавидел, кого презирал больше всего на свете, тех, кто лишил его души человеческой! Бывало, в Москве как увидит гостя из Средней Азии, в тюбетейке, ярком халате, на ВСХВ, например, на выставке бахчи, обходит стороной. Сколько раз разумом осаждал себя, говорил, что не японцы они, что они другие – союзники, друзья, соотечественники. Но что-то сломалось в нём там, в Монголии.

И теперь в таких случаях тело само напрягалось. Шаг металлическим становился, чеканным. «Не прощу никогда, – говорил он себе, – это уже на всю жизнь» – и беспокоился, как бы мозгоправы из медсанчасти не узнали, что с головой-то у героя Монголии не всё хорошо.

А тут она идёт, мягко, нежно, и в голове – то ли параболы баллистики, то ли цветы степи. Не видит его, темно, да и он тише кошки шагает.

Один из учеников Карла Юнга

Один из учеников Карла Юнга, Ганс-Петер Невзиг, зачитывал последние положения своей диссертации на медицинском факультете Венского университета. Часть старых профессоров, всё ещё не доверявших психоанализу, считали его чем-то вроде шарлатанства, ловко замаскированного. Молодой исследователь нервничал.

Конечно, теория требовала доработки. То, что две сильнейшие тяги психики – к созиданию будущего (эромания) и разрушению прошлого (танатофилия) – связаны между собой теснейшими узами, знал ещё Фрейд. Об этом говорили сотни его опытов с больными и здоровыми. Маньяки, садомазохисты, дети, мучающие муравьев, извращенцы, вся медицинская отрасль сама по себе, порнографы, верные мужья, с упоением рассказывающие об убийствах на Западном фронте, каждая женщина, ставящая на трюмо сухой гербарий, – всё говорило о том, что смерть и жизнь, создание жизни, любовь и ненависть взаимосвязаны. Не было бы войны и алчности, не было бы любви и жертвенности.

Но Ганс-Петер пошёл дальше. Он утверждал, что тяга к разрушению – основа тяги к жизни, так же как тяга к жизни – основа тяги к смерти. Он исследовал все отделения для душевнобольных Австрийской республики, собирал сотни историй, анализировал, показывал, что смерть и жизнь, ненависть и любовь – суть вечный Уроборос, и есть тот движитель психики. Доктор Франц Майнфред, его научный руководитель, критиковал его за излишнюю поэтичность, неуместную в медицинской науке, но хвалил за рвение и безусловное старание в доказательстве своей теории.

Маститые профессора недовольно качали головой, но всё же решили дать молодому учёному шанс. Венская психиатрия устаревала, а это было что-то новое, явно интересное, необычное, с чем можно было работать. И хотя Ганс-Петер, дочитывая свой труд, сомневался, дадут ли ему степень доктора медицины, председатель комиссии уже был в этом уверен, хотя принципиально и не соглашался с основным подходом будущего знаменитого психиатра, основателя Новой венской школы психоаналитики доктора Невзига.

Но если бы молодой учёный знал, говоря о ненависти и любви, что в этот самый момент, за сотни километров от Венского университета, в далёкой России, его теория готова была подтвердиться (самым решительным образом!), он бы, пожалуй, вытер капельки пота со лба, сложил листы с отпечатанным текстом и закончил торжественным тоном: «Господа! Любовь и ненависть, смерть и жизнь – они связаны больше, чем мы можем полагать и даже представить. Через несколько лет к власти на нашем континенте придёт самый любимый в мире человек, самый обожаемый, безумно привлекательный и самый справедливый. Если бы вы знали, сколько ненависти и смерти принесёт в мир этот человек!»

Но Ганс-Петер просто немного поперхнулся, заканчивая положенное выступление, и не очень уверенно сказал, что в будущем готов продолжать свои изыскания, поскольку работа его не закончена. Он не знал, что его теория подтверждается под Москвой, не знал, что ровно в тот момент, когда он закончил свою речь, молодая казашка споткнулась и упала прямо в руки красноармейцу Семёнову. Айсур разлила молоко.

Часть III

Лиза скоро будет

– Лиза скоро будет! Лиза Шпак! – Лев Иванович, даром, что под семьдесят, ходил по всей комнате, громко ступая на крашеные половицы. Посуда тряслась, и солнечные зайчики танцевали по всей стене. – Я говорил, что приедет, сама же мне писала в мае! И вот Ольга Дмитриевна сказала, что приехала Лиза! Звёздочка наша!