Лето столетия - Виталий Орехов

Провалились попытки белых генералов взять Петроград. Началась и кончилась война с Финляндией. Граница теперь была очень близко – рукой подать. Потом сын стал проситься, чтобы его отпустили в Финляндию. Сначала тихо, недомолвками. Потом открыто за обедом поговаривал. Отец, мягчайшей души человек, стукнул кулаком по столу так, что зазвенела посуда.

– Это наша страна, наша Родина, и мы будем здесь жить, даже если нас будут ставить к стенке или вешать.

– Отец, ты дурак, – тихо сказал сын.

Лев Иванович не нашёлся что ответить. Он вышел из-за стола, шатаясь, и пошёл курить на улицу. Настасья Прокловна плакала. Сын лёг на кровать, но не спал. Он смотрел в потолок.

Лев Иванович даже не особенно удивился, обнаружив его койку с утра пустой. Он впал в ступор. Меньше всего в жизни ему хотелось верить, что последние слова, которые он услышит от своего единственного и на самом деле искренне и бесконечно любимого ребёнка, будут «ты дурак», но, увы, это оказалось правдой. И с этими словами ему пришлось жить до конца своих дней.

Сотрудник ВЧК Маркизов (Наиль Артузович Алабянц, подпольная кличка Маркиз по картотеке царской ещё охранки) пришёл на беседу через неделю. Он смолил очень дурные папиросы, смотрел недобро. Кожа куртки пахла терпко и грязно. Маркизов церемониться не стал.

– Где ваш сын, 1900 года рождения? – Он говорил не вынимая цигарки из рта.

– Мы не знаем… – честно ответила Настасья Прокловна.

– Плохо, мать.

Он сидел и не собирался уходить. Настасья Прокловна рассеянно смотрела на мужа, сидевшего в прострации, а он – на неё. Пауза затянулась.

– А ты, отец, знаешь, где ваш сын? – Стало ясно, что «ваш» в первом вопросе не было формой вежливости, чекист обращался к обоим.

Лев Иванович безмолвно развёл руки.

– Плохо. Ну и что делать будем, потомственные дворяне? Писать, что враждебные классовые элементы, муж и жена Ниточкины, покрывают белогвардейца? Вы его соучастники…

– Я врач… – растерянно возразил Лев Иванович.

– Был я в госпитале, справки навёл. Врач-то ты врач… Да уж что-то дохнут у тебя как мухи бойцы. А под Киевом было имение? Мы ведь телеграфировали, спрашивали. Ты, отец, извини, но ЧК работать умеет.

– Хорошо… – извинил Лев Иванович ЧК за то, что она умеет работать.

– Значит, так. Пишите. «Мы, такие-то, отказываемся от сына такого-то и такого-то. Ежели указанный гражданин будет пытаться вступить с нами в связь, обязуемся поставить в известность ВЧК. Об ответственности осведомлены. Точка. Подпись». Через неделю приду, заберу заяву. Или вас заберу.

Маркизов сплюнул на пол и ушёл. Лев Иванович всю следующую жизнь пытался вспомнить, как он прожил эту неделю. Настасья Прокловна пыталась об этом забыть.

В любом случае никто не пришёл: ни через неделю, ни через две. Чекиста вызвали в Москву. По дороге он заразился тифом и умер, не доехав до столицы, в маленькой земской больничке Тверской губернии.

Только письмо Ниточкин написал, и они оба подписали. Так они решили, надеясь, что сын уже перешёл границу.

И, конечно, никто из них не знал, а если бы и знал, отказался бы верить, что их сын – Виктор Львович Ниточкин – утонул в карельских болотах, пытаясь добраться до Финляндии.

У Лизы на даче

У Лизы на даче сидели Виктор и Айсур. Как-то само собой получилось так, что они, вопреки договорённости, неожиданно сами пошли к Лизе. По пути они держались за руки.

Лизу они застали уже на крыльце. Она была в лёгком платье и в шляпе.

– А я думала, сегодня я к вам?

– Мы решили тебя опередить! – весело сказал Виктор.

– Вам это удалось. Проходите, а то комары съедают!

Дача освещалась электричеством. Прошёл день, на улице уже стояли сумерки, и так уютно было сидеть троим молодым людям на даче и говорить-говорить-говорить…

Они были очень разными. Дочь бескрайних степей Казахстана, рвавшаяся в небо… Талантливый археолог и историк, чей взгляд был нацелен в землю, на изучение прошлого… Красный командир, который привык стоять твёрдо на ногах, на этой земле, живший «здесь и сейчас», но не задумывавшийся о том, что делается под его ногами – или над его головой… И всех объединяло одиночество: каждого из них оно делало немного ближе, роднее, почти семьёй. Они смеялись вместе, и им было легко друг с другом…

– …Правда, она невероятная? Такая, какой и должна быть красавица нашего времени…

– Очень красивая, Витя, правда.

– Да я не спорю, она красивая, но что-то в ней, – Виктор запнулся, – ненастоящее.

– Конечно, она же актриса! – Лиза рассмеялась. – Право, смешно! Актрис любят именно за игру, не за жизнь.

– Да я не про то. Мне кажется, актёр, когда играет, должен играть так, чтобы я поверил, что всё так на самом деле. Орлова так не играет. Ладно, не буду спорить, наше кино только становится на ноги, в будущем станет по-другому, вот увидите.

Айсур улыбалась и смотрела на Виктора. Иногда ей казалось, что всё равно, что он рассказывает, лишь бы только говорил. Девушка ничего не знала о его внутренней боли, о том, как он борется с ней и чувствует себя одиноким среди людей, но она чувствовала это. Впервые что-то иррациональное пробудилось в ней, и она это полюбила, ей понравилось. Засыпать в его объятиях было тепло, а просыпаться – счастливо. И Айсур была готова отдать всё, чтобы продлить их любовь, которая, она верила, была взаимной. Самую искреннюю, самую честную, самую нежную любовь на планете, накануне жестокой и бессмысленной бойни, среди готового к разрушению мира, катящегося в тартарары.

– В удивительное время мы живём, друзья. Вроде бы тихо и мирно кругом… Но что-то нависает над нами, громадное и жестокое… – сказала Лиза.

– Да, впереди испытания, – сказала Айсур. – Я тоже их чувствую. Иногда хочется, чтобы их не было… Но от этого зависит наше будущее.

– А так всегда. И отцы наши ради детей жили, мы живём ради светлого будущего, и внуки наши ради правнуков жить будут. Если бы хоть одно поколение жило для себя… – всё бы по-другому было. – Виктор говорил тихо, он не любил громко рассуждать о том, чего сам не до конца понимал.

Лиза отхлебнула чай.

– Если бы такое было… В истории есть примеры, когда целые народы и государства эгоистично начинали жить «для себя». И ничего хорошего из этого не выходило. Забывалось всё: честь, геройство. У античных философов есть про…

– Про что, Лиза? – спросила Айсур.

– Про то, что мы живём не для себя, а для будущего. Но время от времени приходит пора, когда люди задаются вопросом, почему же мы не живём для себя? В этом нет ничего плохого, это естественный процесс, как шум дождя после засухи… Такой период называется «лето столетия». Можно найти такое лето для каждого известного нам века. Ну, или думать, что найдём…

– А что потом? После лета? – спросил Виктор.

– А что бывает после лета? – переспросила Лиза.

– Осень. – Айсур быстро ответила на кажущийся простым вопрос.

– Правильно, но это – этап смерти или угасания. Каждую «осень» можно ассоциировать с большой войной или мором. Осень необходима, она расчищает дорогу для новой жизни, нового столетия…

– А погибшие на поле боя, на войнах этой осени… Что с ними? – Виктор спросил осторожно, Айсур показалось, что даже как-то робко.

– А ты бы пустил убийцу в Рай? – Лиза смотрела на Виктора прямо.

– Наверное, нет.

– Даже если бы он защищал свой дом? – Айсур хотела вмешаться.

– Я бы не пустил в Рай человека, который когда-либо, хоть раз в жизни стрелял в другого.

– А что говорят философы? – спросила Айсур на этот раз уже у Лизы.

– Ничего. Просто смерть, забвение, абсолютное, постоянное ничто.

– Я думаю, они правы. – Виктор смотрел куда-то вдаль. – И что из этого следует? – Он спросил будто сам у себя.

Айсур взяла Виктора за руку. Она взглядом просила его не отвечать на вопрос. Всю же свою жизнь Виктор только и делал, что не подчинялся.

– Это значит, что все мы будем преданы забвению.

В комнате повисла пауза. Лиза не знала, что ответить, люди были слишком сложны, а беседа стала напоминать склон пропасти. Айсур молчала, она просто держала Виктора за руку и хотела помочь ему, спасти его.

– Я убивал, убивал слишком многих. Я думал, я буду защищать свой дом, служить во имя благого дела, а я только и делал, что убивал. Стреляет не оружие, а стрелок. И теперь, накануне осени нашего века, я понимаю, что придётся убить ещё. И все хотят этого, все ждут этого и к этому готовятся. И пусть кто-то попадёт в Царство Небесное, но мне туда путь заказан.

Виктор положил голову на руки. Айсур ещё не видела его таким.

– Витя, милый мой, родной мой, дорогой мой. – Она обняла его сзади, целовала в затылок. – Хочешь, я буду молиться за тебя? Отмолю все грехи твои, каждый день буду молиться, хочешь?

– А ты веришь в Бога? – спросил у неё Виктор.

Айсур взглянула на Лизу, но та смотрела на сцену с интересом отстранённого исследователя. Даже сейчас, в эту напряжённую минуту, естествоиспытатель в ней работал на полную катушку.