Винсент, убей пастора - Винсент Килпастор

— О-ооо Аргибиде Штайне!

Ему вторит вой женщин.

— О-ооо Аргибиде Глайне!

Аллилуйа! Аллилуйа!

И тут все срываются.

«Амино Варе Лобере Глобере Миноваре» — частит пулемётом дядя Саша.

«Пара-беде-биде-клипеде!» — подгоняет Хрущёв.

«Рас тарагаст тараберигеригест!» — отстреливается кто-то прямо у меня над ухом.

Пока это все не сливается в обвал психоделической какофонии.

И вдруг в эту самую секунду я и вижу Его.

Свет. Нежный молочно-белый лучезарный Свет.

Тот самый Свет, который я видел передознувшись винтом на Щелчке. Тот самый Свет, про который сказал Иоанн

«Был Свет истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир. В мире был, и мир чрез Него начал быть, и мир Его не познал»

Тот самый Свет, увидеть который предстоит когда-то всем нам.

И такое же ощущение безграничного счастья и рая. Свет, который ПРОСВЕЩАЕТ — это именно то слово — резко наполнив и очистив и освятив.

ГЛАВА 6

«ИСПОВЕДЬ»

Эмигрантов я делю на три категории:

«Колбасники» — те, кому для счастья необходимо много разных сортов колбасы и мягкие подгузники, удобно встроенные в кожаное сиденье машины;

«Политики» — те, кому не обломилось у кормушки дома, и теперь они какают в твиторе и играют в шахматы на расстоянии,

и «Перекати-поле» — путешественники-раздолбаи, которые когда-то Америку-то для всех и открыли.

Кроме того сама эмиграция делится на три стадии.

Сначала просто от всего тащищся; потом вдруг понимаешь, что ты сам американец, и сам есть часть этой страны. Начинаешь говорить не «они», а «мы» и всячески отстаивать американскую точку зрения в любых спорах.

А потом приходит третья стадия постижения — и ты окончательно догоняешь, что хотя и внешне, и материально ты выглядешь как настоящий американец, но полностью им никогда в жизни не станешь.

Тюрьма надолго останется одним из самых главных опытов в моей жизни — отсюда большинство примеров и аллегорий:

Люди в тюрьме знают как воняет друг у друга гавно. Дальняк прямо здесь, в камере, за занавесью. Поэтому когда кто-то испражняется, а в большой семье испражняется кто-то почти всегда — благоухает на всю камеру. Люди жгут газету, палят махру — но каждый осознает — кто-то испражняется рядом, а тебе нужно этим дышать и жить дальше.

Запах гавна в камере у всех совершенно одинаковый. Жрут почти одно и тоже, и в одно и тоже время. А вот когда в камеру подсаживают «свеженького», с воли — так он испражняется так вонюче, хоть святых выноси. Про них говорят: «Высирает вольнячьи пирожки». Не ничено хуже чем когда вас против собственной воли сажают в закрытое помещенье, где кто-то только что насрал.

Так вот испражняюсья уже давно как все янки, температуру воздуха на глаз прикидываю по фаренгейту, превышаю скорость в милях в час, и жру несчастную индейку в конце ноября, но этим моя «натурализация» похоже и ограничивается. Недоамериканец, полурусский вырвашийся из Стана, до сих пор любит зеленый чаёк после плова из свежей баранины.

***

Чем дальше от центра города — тем богаче, дороже и белее район. Интереснее выглядят дома. Размер домов увеличивается. Даже трава ярче зеленеет на газонах.

Это неправда, что в США общество с равными возможностями. В этом красивом районе, и в том районе, ближе к даунтауну, где живу я — есть так называемые паблик-скул — бесплатные школы для детей. По закону в муниципальных школах все должно быть одинаково.

Однако если у меня когда-нибудь будет сын, и он пойдет учится здесь, рядом с домом, то попадет в переполненый пуэрториканцами и неграми класс, научится курить дурь и нюхать кокс годам к четырнадцати, а к восемнадцати будет или сидеть, или наводить быструю демократию в стране с трудно произносимым названием.

В районе брата Стефана — всё будет разворачиваться по-другому. Конечно, есть шанс описанного выше сценария, но качество обучения будет несравненно выше, детей в основном белых, и умненьких выходцев с Дальнего Востока в классе будет в половину меньше, учителя будут ходить на урок без ствола, а к восемнадцати сын или пойдет в колледж, или будет целыми днями гонять в компьютерные игры, приторговывая мелочёвкой на каком-нибудь ебэе.

Чтобы дать нерожденному ребенку больше шансов, мне придется обуржуазится, и самому переехать в богатый белый пригород. Стоить это будет гораздо больше. Значит придется или кого-то обирать или продовать душу дьяволу.

Возможности неравны уже на старте. Прорваться вверх чудом все тяжелее. Вот вам и система которая считается лучшей из всех придуманных человечеством.

***

В таком вот белом пригороде, я и отыскиваю дом пресвитера — брата Стефана. Перед двухэтажным домом — целое автошоу: рабочая машина брата Стефана, выходная машина брата Стефана, машина его жены, машины его двух старших сыновей и дальнобойный турбогрузовик Volvo.

В свободное от богослужений время, брат Стефан перевозит из штата в штат подержаную мебель.

После того как я увидел в церкви Свет, я серьезно задумался. Что это было такое? Отходняк от грибочков? Гипноз? А может, правда, Бог? Брат Саша Мракисян сказал, что Господь наверное хочет крестить меня Духом Святым, но не может, так как мой сосуд загрязнен. Нужны исповедь и чистосердечное покаяние. Тогда я смогу подняться на особый духовный уровень и снова увидеть Свет. Я очень этого хочу.

Именно поэтому я и приехал сейчас к брату Стефану.

Интересный факт — первые последователи Преподобного Прапхупады тоже были наркоты-хиппи. И теперь я знаю почему. Ни одна наркота не вставляет так, как переживание от контакта со Светом. Это мощный, но не вредный, а главное, совершенно бесплатный наркотик.

Человек введший в обиход оборот «опиум для народа», если не ошибаюсь, Ильич, сам наверняка был не прочь оттянуться в искусственно индуцированной медитации.

***

У брата Стефана меня ждет уже и брат Володя, второй пресвитер церкви пятидесятницы. Он улыбается и протягивает мне свою теплую, мягкую руку.

Брат Володя кажется добрым и податливым человеком. По сравнению с ним брат Стефан — настоящий Железный Феликс. Этот гармоничный тандем замечательно подходит для управления такой сложной и живой структурой, как эмигрантская церковь пятидесятников.

Мы спускаемся в подвал дома. Раньше, до того, как церковь брата Стефана стала арендовать здание, собрания проводились именно здесь. Стены подвала обиты войлоком, чтобы соседи не испугались криков и не вызвали полицию. Здесь ничто не помешает таинству исповеди.

Начинаем с молитвы, чтобы Господь оградил от от нападок лукавого важное служение исповедания. Братья-пресвитеры смотрят мне в прямо глаза. Пора начинать.

— Ты, братик, не смущайся, это дело хорошее, богоугодное, это ведь ты Ему будешь говорить, а мы — так, посредники. Помолимся за тебя, направим.

Брат Володя смотрит ласково. Он уже заранее отпустил мне все грехи — я это чувствую. В отличии от него брат Стефан насупил брови. Вернее бровь — все сошлось на переносице, как у Леонида Ильича. Брат Стефан вырос среди гордых молдавских виноградников. Он напорист и тверд.

Им бы в прокуратуру на пару махнуть. Колоть таких оболтусов, как я.

— Грешен ли ты?

— Ой грешен, ой как же я грешен-то!

***

Начинаю с самого начала, с детства, с того эпизода, который никак не могу себе простить.

В классе во втором, услышал, что кошки приземляются на все четыре лапы, как ты их не брось. Стало интересно — как же это они умудряются? Решил провести эксперимент.

Кошечка была рыженькая, с черными пятнышками на мягкой пуховой шкурке. Удобно устроившись у меня запазухой, она доверчиво мурлыкала, поднимаясь со мной в лифте шестнадцатиэтажки. Наверное думала, я ее подобрал, чтоб взять жить к себе домой. А ей предстояло послужить науке. Моей науке. Мальчик просто знакомился с окружающим миром.

Я вытянул в окно руки и отпустил…

Она и в правду, приземлилась на все четыре лапки.

Просто высота была большой, и видимо, она их сломала…

Теперь кошечка лежала передо мной и хрипела, кожа на шее лопнула, но кровь почему-то не шла, а просто было видно мышцы и связки какие-то. А в глазах у нее стояли слезы, человеческие слезы..

— Воровал ли?

— Воровал, братья, еще как воровал! И в тюрьму за это загремел, и в самой тюрьме воровал, и после воровал, и по сей день ворую!

— А убивать приходилось ли?

— Упаси Боже! Слава Богу, убивать не пришлось! Ну… кроме кошки той…

— А ты знаешь, что и прерывание беременности к убийству относится?

Брат Стефан так смотрит на меня будто давно всю мою подноготную, и ему просто хочется это услышать непосредственно из первоисточника.

— Знаете… и это было… убивал…

С этим история вышла — ну просто придурацкая!

Есть болезнь такая детская — «свинка». По научно вроде «орхит» называется… Да-да, точно — орхит, не дна ему не покрышки!

Так вот — если этой самой «свинкой» переболеть в розовом детстве — то отделаешься легким испугом. Меня же угораздило зацепить эту дрянь лет эдак в шестнадцать. Неделю провалялся с сорокаградусной температурой, но самое ужасное и, одновременно унизительно-идиотское в этом положении были… яйца! Они распухли до размеров гигантских алматинских яблок, горели огнём, и болели так что хотелось сдохнуть.