Милли Водович - Настасья Ругани

них похожи на молнию. Она в своем десятилетнем теле, с широким бинтом на левой коленке и жутким желанием побывать в парикмахерском салоне. Мать с Алмазом смотрят, как она делает колесо, но им наплевать на ее подвиги. Они медленно потягивают кофе с молоком, сидя на краешках шезлонгов перед хлевом.

– Вам бы лечь в них, что ли, – советует Тарек.

Он расположился чуть дальше: лежит на полу в кухне и листает комиксы. Разглядывает женщин в соблазнительных костюмах.

– А знаешь, почему мы не ложимся? – спрашивает Алмаз с несвойственной ему злостью.

– Нет.

– Потому что наша жизнь не позволяет нежиться в шезлонгах.

Тарек оскорбленно поднимается, он весь красный.

– Вот когда станешь президентом, тогда да! Поваляемся вдоволь! – восклицает Деда.

И с гордостью треплет беспечные волосы Алмаза. Тот отстраняется, отдернув голову. Встает, потому что важные вещи нужно говорить стоя. Но Петра строгим взглядом усаживает его назад. Она показывает ему: Водовичи его понимают. Конечно, у Алмаза в голове много разных, своих собственных планов: поехать в Японию, может, даже пожить там. «О чем он только думает? – сердится Петра, сердясь на собственное недовольство. – Что, я не мечтала о дипломах, о виллах, о том, чтобы свободно ездить всюду? Вот только мечта Водовичей важнее. Быть вместе, всегда». «Семья превыше всего» – думает Алмаз, скрестив руки поверх собственного отречения.

– Скажите, почему мы никогда не ходим в парикмахерскую? – спрашивает Милли.

Петра заливается хохотом и опрокидывает чашку на свои дырявые тапки. Алмаз дожидается, когда она выйдет их мыть, и шепчет:

– Слишком дорого. Все слишком дорого.

– Если хочешь, чтобы еще уродливей обкорнали, можешь не стараться, – смеется Тарек.

– А если половину я заплачу сама? – настаивает Милли.

– Что же такого особенного в салоне мистера Локнера? – спрашивает Алмаз с любопытством.

– Ничего, просто…

Из-за хитрых взглядов Деды она не может объяснить. Но это ни в коем случае не каприз. Скорее жгучее желание быть кем-то другим. Примерить привычки иной девочки. Такой, как Долорес Гонзалес, например. Той, что разваливается поудобнее в округлом полосатом кресле, похожем на зебру, откинув назад голову: на плечах полотенце, в руках журнал. Как-то вечером Милли увидела сквозь витрину салона, с каким самодовольством осматривает Долорес свое тройное отражение в зеркалах. От трех блестящих кокетливых челок Милли почувствовала во рту привкус желчи. Привкус, от которого хотела сегодня избавиться, заняв место Долорес.

– Чтобы быть наравне, – шепчет она.

– Ты уверена, что этого хочешь? – спрашивает Алмаз.

Поскольку кажется, что он в каком-то смысле понял ее, Милли улыбается брату. Если она не попробует стать Долорес, ей никогда не вытравить изнутри ту манерную и кокетливую версию себя. Она продолжит завидовать, и зависть сожрет ее. Только Алмаз, вместо того чтобы предложить пойти с ней в парикмахерскую, бросается в кухню и возвращается с ножницами. Милли тут же срывается и выбегает на дорогу.

Смех и улюлюканье Водовичей будят миссис Финч – она выглядывает из-за кружевных занавесок, она в бешенстве.

– Помогите, миссис Финч! – кричит Милли. – Впустите!

Вдруг дверь отлетает, и Милли чувствует, как что-то мрачное опускается ей на голову и всасывает ее.

– Алмаз!

Поздно. Тело исчезает в огромной черной дыре.

Голова ее падает во что-то мягкое, и Милли подскакивает.

– И часто ты засыпаешь за едой? – насмешливо спрашивает Сван.

Милли трясет головой, снимает большую черную шляпу и ищет свою корону. Вспоминает обрывки в карманах брата и вздрагивает. Встает с дивана в растерянности. Вокруг все как обычно. Цветы растут в разноцветных горшочках. Ковбойские сапоги ждут новых странствий. На кухне чисто. Тамале лежат горкой на овальном блюде с орнаментом из растений и ленточки, на которой написано: «Viva la vida».

– Я взаправду здесь? – спрашивает Милли, совсем запутавшись.

– Имеешь в виду, правда ли ты пускаешь слюни на наш диван и уплетаешь нашу еду? Ответ утвердительный!

Дейзи подходит, убирает со взмокшего лба Милли прилипшую прядь и протягивает стакан газировки.

– Долгое было странствие.

Милли кивает и жадно пьет, косясь на лежащий на столике открытый блокнот. На рисунке ножницы. Дейзи вырывает листок и кладет на колени Милли.

– Ты заслужила, – говорит она. – Ты любишь брата.

– Постойте, как вы…

Дейзи прерывает ее, продолжает говорить что-то, но Милли уже не слышит. Комнату заполоняет звук, мощнее сирены. Волны, волны самых разных шумов сплетаются вместе. Велосипедные звонки, старые будильники, разговоры, пение, мерзкий голос Тарека где-то вдалеке. Очень далеко.

– Говорите громче! – кричит Милли.

Читает по сухим губам какие-то обрывки: «…рассказать… Сараево… нелегко… доверься».

И вдруг – ничего. Все белое. Кругом.

Милли открывает глаза, и перед ней дневной свет, а по центру – Тарек.

– Боже, какой у тебя дурацкий вид! Иди ешь, а то Деда без тебя уедет.

От усталости, из-за всех этих бьющихся друг о друга миров кровать под ней качается. На этот раз я точно проснулась? Однако здесь отчетливо пахнет тамале. Милли просит двоюродного брата ущипнуть ее. Он с удовольствием хватает ее за нос и тянет. Ай! Они весело борются, ругаясь и смеясь, и вдруг Милли охватывает глубочайшее сомнение.

– Алмаз вернулся?

Тарек отпускает ее, вжимает в стул у письменного стола, смотрит обнаженным взглядом.

– Алмаз мертв.

И уходит. Совсем. Исчезает по другую сторону потрясения, растрескавшейся дороги, где на каждом шагу возникает живое воспоминание и рядом – мертвое тело. Как будто всюду теперь нужно расчистить место для смерти. Напоминать о ней в своем сердце и каким-то образом приручить ее, приголубить сквозь слезы и отвращение.

Милли еще не вступила на эту дорогу, всю в провалах. Она бродит там, где ошибка возможна. Потому что все ошибаются, Мамаз жив. Он дышит, где-то там. Милли придумывает волшебные заговоры. Она выкидывает тамале из сломанных грез и набивает их зароками. Если я целую неделю буду выпивать с утра по две пиалы молока, ты вернешься. Если доскачу на одной ноге до центра города, ты вернешься. Если в холодильнике на заправке останется два мятных фруктовых льда, ты вернешься. Один тебе, другой мне. Так ведь, Мамаз?

7

На первом крохотном мусульманском участке кладбища Бёрдтауна Водовичи смотрят, как двое незнакомцев опускают Алмаза в могилу. Не переглядываются. Когда случайно касаются друг друга, то отстраняются, извиняясь шепотом. Страдание отдаляет их друг от друга. Даже разделяет. Посторонний, проходя мимо, невольно замедлил бы шаг, глядя, как по-разному они держатся, как смотрят в высохшую даль. И невзирая на одинаковые строгие одежды из светлого льна, он скорее принял бы их за разрозненных певчих хора, чем за семью в трауре. Они настолько по-разному погружены в себя, что кажется, будто все скорбят по разным людям.

Деда