Милли Водович - Настасья Ругани

– По поводу похорон… – продолжает офицер.

– Стойте, – обрубает Деда, – дети выйдут, тогда.

Хотя в другой раз Милли с Тареком задело бы слово «дети», они послушно выходят. Им совсем не хочется слышать подробности. Удара достаточно. Пока они встают как роботы, Деда продолжает вежливо качать головой. Но все его существо не здесь, не в Бёрдтауне. «Югославия», – шепчет он, стоя на обломках улиц Сараево, видевших его смех и первую влюбленность. Под бессчетными снарядами с небес он снова слышит совсем детский голосок Алмаза: «Почему небо делает дырки в стенах?» Он не находит в хаосе памяти своего ответа. Но помнит зато, как научил его быстро бежать, прижимаясь к стенам, чтобы не достали пулеметы с крыш. «В три года он уже умел читать и считать, моj мали, – вдруг громко вскрикивает Деда на родном языке. – Смотри, малыш, как я делаю: ладони вот так, спину сгибаешь, да, как улитка, отлично, какой ты смышленый, Мамаз». И он смеется, хлопая в ладоши, под безумными взглядами сидящих на кухне мундиров. Он помнит трассирующие пули по ночам, которые Петра называла падающими звездами, чтобы малыш засыпал спокойно. Помнит, как свернулся клубком Алмаз у него на руках, пока он шел, переступая через окровавленные тела тех, кого так любил, лежащие на дороге как попало. Отец Млики и Алмаза, его сын Марко, ушел добровольцем. «Убит прямо на улице, как сейчас. Мамаз. В мирной стране?! – взрывается он. – Почему здесь? Застрелен?» Боль такая же, как тогда. Она сверкает, раздувается, сметает и пожирает. Завладевает всем и ничего не видит, кроме себя.

Деда не помнит, как проводил мундиры до машины. За курятником, возле тайного убежища Бэда, – он и Млика вдвоем. Деда садится рядом, но не слишком близко. Боли нужно место.

– Тарек пошел за мамой, – говорит он, гладя щенка.

– А ты?

– Он не хотел, чтобы я шел с ним.

У Милли урчит живот.

– Ты голодная? Хочешь, Деда приготовит бурек?

Она мотает головой. Ее, наоборот, тошнит, и внутри какие-то судороги. Ей кажется, будто живот сразу и полный, и пустой, и сокращается в такт ударов ее разбившегося сердца. Но она слишком юна, чтобы понять: жестокая упругость значит лишь то, что детство кончилось.

– Они не знают, – говорит Деда раньше, чем Млика успевает спросить.

– Когда узнают?

– Возможно, никогда. Никто не видел. Даже та дама из библиотеки говорит, что никого кроме Алмаза в то утро не видела.

Милли хочет думать о свидетелях, о выстрелах, о расследовании, но усталость подкашивает ее. В затылке больно. Вдруг она чувствует себя старой, и грустной, и одинокой, и плохой, и уродливой, и злой, и… список длиннее, чем день. Она просто хочет заснуть. Нет. Скорее проснуться. Выпить пиалу тошнотворного молока, слушая размеренный голос Алмаза, который читает Деде газету вслух. И как он обещает: «Если Обама победит в ноябре на выборах, я оплачу Королеве приставал уроки пения, чтобы она не выносила нам мозг своим Майклом Джексоном». Разбуди меня, Алмаз, умоляет Милли молча. Буди скорее.

– Теперь нужно быть поласковей, особенно с мамой, – говорит Деда тихонько. – Больше никакого чудища.

– И никакой Королевы приставал, – шепчет Милли.

Они еще долго сидят так, в желтоватой вони от божьих коровок. Делать сейчас больше нечего. И нечего говорить. Пока образ Алмаза, лежащего в собственной крови на площади Сен-Бейтс, не отпустит их, они останутся сидеть вдвоем в сухом зное равнин, на ковре из мертвых жучков.

6

Тамале

Милли катается по сковородке вместе с перцами и давленой фасолью. Плавает в растопленном масле, цепляется за размякший чеснок, карабкается на тонкие, подрумяненные ломтики курицы, хватается за помидоры и сладкий перец. Кожа у нее краснее порошка чили, но ей нравится, как все тело покалывает, пока оно обжаривается. Но вот спину облепляет кукурузный лист, и она обнимает другие тамале, уже преющие в пару кастрюли. Она варится стоймя в пьянящем аромате кумина. Ее не удивляет, что она не задыхается. Все, что нужно ее бронхам, – паприка и кориандр. Милли терпеливо ждет очереди, когда ее съедят. Как вдруг чувствует чье-то присутствие, опасность. Кто-то советует: «Не надо так туго, фарш вылезет». Нависая над обжаренным луком, Сван забирает у Милли желтоватый сверток и сворачивает, как надо. Она в досаде осматривает свои локти, они обычного цвета. Жаль, она бы хотела, чтобы ее успели съесть, прежде чем вернуться в человеческое тело.

– Я тоже иногда ныряю в кастрюлю, – шепчет Дейзи на ухо Млике.

– Взаправду?

– Я в понарошку не верю.

Они глядят друг на друга, но про себя ведут беседу. Долгий подпольный разговор, полный камешков, брошенных в задиристых мальчишек, счастливых уединений и добрых лис. Кусочков жизни, которые никого больше не касаются. Уж точно не Свана, который приподнимает запотевшую крышку и вдыхает аппетитный запах без намека на мечтательность. Вдруг Дейзи хватает Милли за руки. И так сильно сжимает их, что зажатый в пальцах тамале сплющивается. Начинка брызгает на розовые стены и на их теплые куртки. Милли в недоумении: зачем я надела куртку посреди лета? Почему не сняла? Она и мала мне к тому же. Милли пытается расстегнуть сломанную молнию. Ее душит жар. Она сверлит взглядом Свана, его кулаки, давящие тамале. Как я попала к Дейзи Вудвик? Милли мечется. Что? Что происходит?

– Это я тебе свою парку одолжил. Идешь играть? – спрашивает Алмаз, стоя посреди гостиной.

– Ты не умер! – кричит Милли. – Я знала.

Она бежит к брату. Но он разбивается в ее объятиях на тысячу ледяных осколков. «Мамаз!» – кричит она в отчаянии, топча кристаллы инея на светлом ковре. «Я сломала его», – стонет она, садится на пол и утыкается лицом в ладони. Сван с Дейзи подходят к ней. Приседают возле съежившегося комочка, каждый со своей стороны. Расставляют руки и обхватывают ее кольцом. Хором заводят не то заклинание, не то рецепт: «Беру помидор, беру второй. Проверяю, чтоб были брат с сестрой. Я давлю их. Это мой долг. Смешиваю их кровь. Ты ведь съешь немного Алмаза, правда, Млика?» Милли дрожит, она в растерянности: какой мрачный оборот принял обед! Или это ужин? Милли искоса взглядывает на террасу, хочет понять, где солнце, но вдруг все, что на улице, исчезает, будто стерли резинкой. Стены дрожат, крыша проседает. Не глядя ни на Свана, ни на Дейзи, Милли бежит. Переступив порог, она оказывается во дворе дома Водовичей.

Взглянув наверх, Милли узнает то самое зимнее субботнее утро, семья в сборе, небо моросит, и летают странные птицы, крылья у