Милли Водович - Настасья Ругани

забыла поклониться как японцы?» – шепчет тихий голос; или скорее кто-то дохнул Милли в затылок.

– Алмаз? – вскрикивает она, оборачиваясь назад, на коридор, с влажными глазами.

– Нет, девочка, просто ты голодная, – отвечает миссис Финч.

Милли кивает. Разговоры возобновляются. «Это правда, на сытый желудок призраки не являются». «Они вообще не являются, точка. Кто умер, тот умер». Вдруг Милли вспоминает последние слова Алмаза: «Ты больше мне не сестра, и это последний раз, когда я с тобой говорю». «Сдержал слово», – шепчет она, входя в их комнату.

Милли захлопывает за собой дверь. И ярость, пустившая в ней корни, встает и отвоевывает себе место. Из-за ее шевеления Милли не по себе, все горит как от перца или от безумия. Боль такая, что выступают слезы, и это невыносимо. Из воспоминаний пропадают детали. Она ищет их в памяти. Какой мотив насвистывал он, повторяя уроки? Ту-ту-ту / Ту-ту / Туу-ту-ту. Нет, не то. Мелодии смешиваются. Милли исступленно бьет себя по лбу. А голос? Такой ли он был спокойный, как ей кажется? Может, она путает его с голосом Тарека. Чудовищная путаница. Она пытается навести образы на резкость, усилить звук, чтобы кричал ей в уши. Заставляет себя услышать, как Мамаз смеется, будто свинья хрюкает. Вспоминает его манию во всем быть безупречным, спрятанные под матрасом сигареты, пакетики с травкой в запертом на ключ ящике стола. Жизнь после Алмаза совсем не такая, как она себе представляла. Она, столько раз упрашивавшая мать об отдельной от брата комнате, а по ночам молившаяся, чтобы он исчез и она осталась единственным ребенком, чувствует себя теперь виноватой и брошенной. И одинокой в доме, где никогда еще не было столько людей. Даже в запахе комнаты – пустота. Прежним ли воздухом дышит она без шумного сопения брата, без его пахнущего молоком дыхания? И если Алмаза больше нет, это все еще его комната? Тишина поражает Милли и скребет ей сердце и душу, потому что это не Алмазовская тишина. Ни дразнящая, ни сердитая. Она не пихает ее, не отдает немых приказов. Эта тишина пустая, из ничего. Она ее засасывает. Милли думает, что ей не стоит оставаться надолго в комнате, иначе можно исчезнуть, иначе тоска вберет ее. Нынче она не будет здесь спать. Если Деда не выгонит ее из укрытия Бэда, она переночует рядом с щенком.

Милли быстро вытаскивает сигареты, отыскивает ключ, открывает ящик и забирает мешочки. Это ради мамы и Деды. Потому что Алмаз должен остаться лучшим: президентом, гением, единственной надеждой Водовичей – даже после смерти.

Когда она уже собирается покинуть призрачную комнату, появляется Деда, со спокойным и постаревшим лицом.

– Я пришел за тем же, – говорит он, показывая на мешочки.

Его беззлобный голос тут же примиряет Милли. Напряжение потихоньку спадает.

– Ты знал, что он курит?

– Курятник недалеко от садового кресла. У Деды не хватает пальцев на ноге, а не ноздрей в носу.

– Думаешь, он вернется? – вдруг спрашивает Милли.

Вопрос выходит глупый, когда звучит вслух. Но она не могла удержаться. Ничто не обрадовало бы ее больше, чем снова увидеть, как Алмаз сутулится над своим идеально прибранным столом. Пускай он и дальше не замечает ее, роется в ее вещах и остается вежливым и педантичным до ненормальности.

Все лучше, чем если его нет.

– Зачем ему возвращаться? У него есть дела поважнее, чем читать твой дневник.

– Он его читал? – восклицает Милли скорее с любопытством, чем сердито.

Деда кивает, чувствуя, что ни слова не сможет прибавить без всхлипа. Ему бы соврать Млике, пообещать, что Алмаз вернется. Как бы хотелось ему в это верить. Он пристально смотрит в открытое окно, чтобы совладать с тоской. На миг ему кажется, будто он видит струйку дыма, чей запах все не дает ему спать в самые мрачные часы. Он, старик, не плакал по сыну и не станет плакать по внуку. «Плакать – значит простить».

– Он сказал, ты пишешь лучше Воннера и Денсона.

– Это кто? – удивляется Милли.

– Откуда мне знать? Последнее, что я читал, – телеграмму в девяносто втором.

Милли тоже не любит читать. Она терпеть не может терять время на то, чтобы слова плясали перед глазами. Ей ближе суета скота, который надо кормить, цвета фруктов, которые надо собрать. Но она любит, когда ей что-то рассказывают. Развернуть фантастический мир посреди комнаты – это Алмаз умел лучше всех. Поджав под себя ноги, он рассказывал спокойным голосом о приключениях моряков и попавших в беду самураев. Стоило закрыть глаза, и уже слышно, как звенят друг о друга катаны, длинные мечи из стали, и чувствуешь лицом цветочное дыхание японских гор.

– Может, не стоит этого говорить, но, убирая тетрадь в тайник, он всегда улыбался, – продолжал Деда, – а улыбается Мамаз только раз в год. Ну, теперь иди помоги маме. И дай мне это.

Милли протягивает Деде мешочки и сигареты, и он сует их в карман штанов. Они вместе возвращаются в кухню, пропитанную фруктовыми и пряными ароматами стряпни.

– А помните, как он пообещал построить бассейн в Белом Доме, чтобы Деда загорал там в бикини? – улыбается Петра, моя посуду.

Тарек с Дедой прыскают от смеха.

Воспоминания об Алмазе сменяют друг друга, как игральные карты, а Милли все думает о Поплине. Раз отец Дугласа тоже ее встретил, значит она правда существует. Или я схожу с ума.

Позже, когда в доме уже звучит храп, Милли выносит свои сомнения под мерцание звездного неба. Лежа на спальном мешке, брошенном у решетки в глубине сада, и тыкаясь носом в восхитительно мокрый нос Бэда, она пишет в дневнике:

Смотри, Алмаз, я оставляю тетрадь снаружи. Разрешаю тебе ее читать. И, если можешь, приходи и расскажи мне, кто такие Воннер и Денсон.

(Сегодня вечером твоя божья коровка оставила мне на пальце вонючее пятнышко. Ты был Ты правда Король божьих коровок)

Потом думает, о чем еще ему написать. Струйки крови на камне, голодные толпы на поминках, несварение у шепелявой соседки. «Нет. Раньше мы не переписывались, – сердится она на себя вслух, – только спорили». Деда говорит, когда я была маленькая, чтобы наказать, меня достаточно было разлучить с тобой. Я теперь наказана, Алмаз? Это из-за того случая у ручья? Милли пробует снова:

Я т…

Мне теб…

Она останавливается, бессилие будит в ней гнев. Злым движением она откидывает тетрадь назад, задев щенка. Пусть дневник гниет в навозе с соломой, ей наплевать. «Я ведь все равно найду тебя, Алмаз, и все тебе расскажу, – клянется она в