Смерть пахнет сандалом - Мо Янь

его смоченной в масле тряпицей. Стоя слева от тестя, он ткнул круглым и гладким острием колышка, похожим на лист камыша, тестю пониже копчика. Тесть безостановочно ворчал, из его рта сыпались разные выражения, в которые он то и дело вставлял словечки из арий маоцян. Было такое впечатление, что он абсолютно не думает о начинающейся казни. Но я слышал в его дрожащем голосе и видел в безостановочно подрагивающих ногах и животе глубокое внутреннее напряжение и страх. Отец с ним больше не разговаривал, он твердо держал обеими руками колышек, лицо его спокойно светилось красным, он смотрел на меня снизу вверх, и его взгляд был полон ободрения и надежды. Я чувствовал, что он действительно очень хорошо ко мне относится. Мяу-мяу, во всем мире не найдешь лучшего отца. Какое великое счастье, что у меня есть такой замечательный отец, мяу-мяу! Если бы моя мать всю жизнь не постилась и не молилась Будде, то я бы такого прекрасного отца не заимел. Отец кивнул, мол, действуй. Я поплевал на ладони, встал боком, расставив ноги, чтобы стояли крепко, словно собирался вбивать колышек в землю.

Подняв промасленную киянку, сначала потихоньку, чтобы набить руку, я стал постукивать по тупому концу колышка. Мяу-мяу, неплохо, сподручно. Стал я стучать сильнее, размеренно. Колышек цунь за цунем проникал в тело тестя. Удары киянки звучали негромко – бам-бам-бам. Мяу-мяу. Стук даже не заглушал тяжелого дыхания тестя.

Колышек проникал все глубже, и тело тестя стала бить дрожь. Оно хоть и было крепко привязано, но вся плоть дрожала, приводя в движение тяжелую сосновую доску. Я продолжал размеренно стучать – бам-бам-бам. Накрепко запомнил я отцовы наставления: если есть сила в руках, сынок, то у тебя все получится.

У тестя стала сильно мотаться по доске голова. Казалось, он сам растягивает себе шею. Если бы я не видел все собственными глазами, то и я бы не подумал, что шея человека может двигаться подобным образом: она резко вытягивалась до предела, словно растягиваемая веревка, будто голова хотела отделиться от тела и куда-то укатиться; потом шея резко втягивалась в тело, так, что шеи уже было и не видно, будто голова тестя росла прямо из плеч.

Бам-бам-бам…

Мяу-мяу…

Тело тестя пылало жаром, пот пропитал одежду. Когда он поднимал голову, было видно, как с макушки льется пот, желтый и густой, словно только что вынутый из котла рисовый отвар. Когда он поворачивал голову в сторону, я видел, что лицо у него раздулось и смахивало на золотистый медный таз. Глубоко запавшие глаза походили на глаза свиньи, которую я надувал перед тем, как снять шкуру… Мяу-мяу… Надутые мной же глаза…

Хлоп-хлоп-хлоп…

Мяу…

Сандаловый колышек уже вошел почти наполовину. Мяу. Ароматный запах сандала… Мяу… До этого времени мой тесть еще не голосил. На лице отца светило полное уважение к претерпевающему казнь. Потому что перед началом казни мы с отцом продумывали все, что может приключиться. Больше всего отец переживал по поводу всевозможных громких воплей и завываний, отчего я – впервые участвующий в казни юнец – мог бы задрожать от страха, заученные движения пойдут не так, колышек зайдет на недопустимую глубину, и я поврежу тестю внутренности. Отец даже приготовил для меня пару затычек, чтобы, случись такое, он мог бы заткнуть мне уши. Но тесть пока звуков не издавал, хотя его дыхание было громче и тяжелее, чем у черного быка, который тащит плуг. Но орать он не орал, слезы не проливал и прощения не просил.

Хлоп-хлоп-хлоп…

Мяу…

Я заметил, что у отца тоже катятся капли пота, а отец ведь человек непотливый. Мяу… Державшая колышек рука, похоже, дрогнула, в глазах отца случилась какая-то паника. Видя такое состояние отца, я тоже пришел в замешательство. Мяу, вообще-то мы ничуть не надеялись, что Сунь Бин сожмет зубы и не произнесет ни слова. Имея дело со свиньями, мы уже привыкли к воплям. Я резал свиней больше десяти лет, и за это время мне попалась лишь одна немая свинья и барахталась она так, что у меня руки и ноги отваливались, потом более десяти ночей кряду снились кошмары, в которых та свинья презрительно посмеивалась надо мной. Так что прошу вас, тесть, кричите! Мяу-мяу, а от него ни звука… У меня вдруг обмякли кисти, чуть закачались ноги, отяжелела голова, зарябило в глазах, в них стал затекать пот. Отвратительно пахло петушиной кровью. Голова отца превратилась в голову барса, красивые маленькие ручки покрылись черной шерстью. Тело тестя тоже покрылось черной шерстью, поднимающаяся и опускающаяся голова стала головой огромного медведя. Тело тестя стало значительно больше, силы в нем тоже намного прибавилось, веревки истончились и стали ломкими, казалось, что они в любой момент могут лопнуть. Моя рука потеряла уверенность. Я промахнулся и попал прямо по лапам отца. Отец охнул и опустил руку. Я еще раз промахнулся, на этот раз вдарил еще сильнее, и колышек в руках отца потерял равновесие, задрался вверх, и явно вошел не туда, куда нужно, пробив внутренности Сунь Бина. По колышку хлынула струя крови. Сунь Бин вдруг издал пронзительный вопль. Мяу-мяу, отвратительнее, чем у всех заколотых мной свиньей. У отца из глаз искры посыпались.

– Осторожнее! – негромко проговорил он.

Подняв рукав, я вытер лицо и тяжело перевел дух. На фоне вопля Сунь Бина, который становился все выше и пронзительнее, вернулось спокойствие, кисти окрепли, ноги встали твердо, исчезла тяжесть в голове, в глазах уже не рябило. Мяу… Лицо отца приобрело прежний облик. Голова тестя тоже перестала быть головой медведя. Я с воодушевлением продолжал наносить точные удары колотушкой.

Бам-бам-бам…

Мяу-мяу…

Вопль Сунь Бина звучал безостановочно, в нем тонули все звуки вокруг. Колышек восстановил равновесие и, направляемый отцом, цунь за цунем входил меж внутренностей и позвоночника Сунь Бина все глубже и глубже…

А… о… у… ой…

Мяу-мяу-мяу…

Из тела тестя вырывался будоражащий воображение звук, словно у него внутри засела стая котов в любовном томлении. От этого звука я не знал, что и думать, может, уши мои уже подвели меня. Странно, странно, очень странно будет, если у тестя в животе – коты. Я почувствовал, что опять отвлекаюсь, но в этот решающий момент меня успокоил и ободрил отец. Когда Сунь Бин особенно жутко возопил, усмешка на лице отца заставляла ощущать сердечную близость с родителем. Смеялись и глаза, и брови отца. Глаза у