Смерть пахнет сандалом - Мо Янь

нему стоило бы поплакать. А по такому отцу, как Сунь Бин, плакать не надо. Ты думаешь, ему очень больно, это не обязательно так, на самом деле он совсем гордый, вон недавно с моим отцом обменялся приветствиями, мяу-мяу…»

Цянь Дин все так же стоял, где стоял, словно глядя перед собой, но я-то знал, что он ничего не видит. Тоже мне надзирающий за казнью чиновник, дрючком своим все бахвалится, а никакой пользы от него нету, уставился на своих подчиненных, а мы с отцом отдуваемся за всех. Раз повозка привезла двух Сунь Бинов, значит, нам с отцом обоих казнить нужно будет одной сандаловой казнью. Настоящего Сунь Бина мы уже успешно отправили на помост. По выражению лица отца я понял, что у нас с ним вышла небольшая оплошность, но в основном все прошло довольно успешно. Коли первая лошадь на скачках добивается успеха, то и вторая уже несется вихрем. Двое стражников вынули из-под Сунь Бина сосновую доску и положили ее на верстак для колки свиней. Отец спокойно сказал охранявшим ненастоящего Сунь Бина стражникам:

– Снимите кандалы.

Стражники сняли с тела ненастоящего Сунь Бина тяжелые цепи. Освободившись от них, тот не стал, как настоящий Сунь Бин, потягиваться, а наоборот, подобно расплавившейся свече, невольно растекся по земле. Лицо было бледное, губы еще бледнее, как порванная оконная бумага. Глаза закатились, белые, как у откладывающего яйца мотылька. Подтащив его к верстаку, стражники отпустили руки, и смертник, как комок грязи, рухнул на землю.

Отец велел стражникам поднять ненастоящего Сунь Бина и положить на сосновую доску на верстаке для колки свиней. Он лежал на доске, корчась всем телом. Отец дал мне знак связать его веревкой. Я умело привязал его к доске. Не дожидаясь указаний отца, я взял маленький нож для очистки мяса от костей и пропорол отверстие в штанах ненастоящего Сунь Бина на заду. Отдернул ткань – ой, это просто невозможно. Из штанов ублюдка понесло жуткой вонью. Этот тип уже успел обделаться.

Нахмурившись, отец наладил сандаловый колышек пониже копчика ненастоящего Сунь Бина. Я взял киянку, шагнул к нему, неторопливо занес ее и тут же почувствовал, как в лицо ударила еще более отвратительная вонь. Отбросив киянку и зажав руками нос, я бегом бросился прочь, словно пес, оглушенный зловонием хорька. Отец крикнул мне вслед, строго, но негромко:

– Вернись, Сяоцзя!

Крик отца пробудил во мне чувство ответственности, я остановился, а потом неохотно, кругами, приблизился к нему. У ненастоящего Сунь Бина, наверное, все нутро гнилое, не может так страшно вонять обыкновенное дерьмо. Как быть? Отец еще держал обеими руками сандаловый колышек, ожидая, что я начну колотить по нему киянкой. Кто его знает, что еще вылетит у этого мерзавца из задницы, когда колышек будет входить в его тело? Отец уже много раз говорил о важности сегодняшнего дела, и я понимал, что даже если у него пули будут вылетать из задницы, я все равно должен буду стоять там и работать киянкой. Только вот вонь, вылетающая из второго смертника, будет пострашнее, чем пули. Я чуть шагнул вперед, в животе все бурлило и рвалось наружу. Пожалей меня, батюшка! Если бы только мне не нужно было проводить эту казнь. Боюсь, что заживо задохнусь газами еще до того, как забьем колышек до конца…

Небо смилостивилось, в последний момент восседавший на помосте и вроде бы клевавший носом Юань Шикай отдал приказ заменить для осужденного Сяо Шаньцзы изначально назначенную сандаловую казнь на отсечение головы от тела. Услышав этот приказ, отец отбросил сандаловый колышек, нахмурился, затаил дыхание, выхватил из-за пояса у ближайшего к нему стражника короткий меч, одним прыжком вернулся назад, с несвойственной его возрасту расторопностью взмахнул мечом, блеснуло лезвие, и никто глазом моргнуть не успел, как отсеченная голова настоящего Сяо Шаньцзы, ненастоящего Сунь Бина упала под верстак.

Мяу…

Глава 18. Уездный Цянь Дин заводит чудную песню

Сандаловое дерево рождается в глубине гор. Осенью оно расцветает кроваво-красным цветом. В его стройном стволе целых 18 чжанов, и в нем скрывается доблестный дух великого мужа всего леса. Все сравнивают пунцовые уста сандала по прелести с изогнутыми губками красавиц. Доводят всех до слез льющиеся из них щебетание миловидных иволг, пение феникса и переливы ласточек. Все утверждают, что этот статный сандал сердечен и хорош собой, сыскав себе добрую славу раскидыванием плодов по проходящим мимо повозкам. Все заверяют, что звук у него чистый, как у трещотки, и вечно стремится к свежести и новизне, вызывая в памяти ровное и умиротворенное пение учеников «Грушевого сада». Все поговаривают, что сандаловая повозка блещет на свету и легко бежит за лошадьми. Такие ровно повозки служили светлой Луне во времена Цинь и были в помощь войскам во времена Хань. Все заявляют, что аромат сандалового дерева струится, подобно мелодии цитры-цинь, напоминая о подвиге, который свершил Чжугэ Лян со своей уловкой пустого града[144]. Все оглашают, что сандал благостно служит последователям Будды, тайно верша добро и накапливая славные дела… И кто из этого множества людей мог бы представить себе, что когда-нибудь увидит, как кол сандалового дерева пронзает человека, верша бесстыжую в своей жестокости казнь в последние дни угасающей династии?

Отрывок из маоцян «Казнь сандалового дерева», «Ода сандалу»

1

Голова Сяо Шаньцзы упала на землю, белое солнце вдруг стало красным. Почтенный Чжао Цзя – эта скотина, которая хуже свиньи или собаки, – высоко поднял голову, с которой все еще капала кровь, и ткнул мне ее прямо в лицо. С наигранно торжественным выражением на лице, вызывающим только брезгливость и тошноту, Чжао Цзя провозгласил:

– Казнь завершена, прошу ваше превосходительство засвидетельствовать!

Сердце мое было в смятении, перед глазами висела красная пелена, в ушах грохотали ружья и пушки, повсюду чувствовался запах крови, в нос било гадкое зловоние. Совсем в тупик уже зашла Великая Цинская династия! Что она сделает с тобой, Цянь Дин? Предоставит тебя самому себе или погребет тебя вместе с собой? Одна нерешительность – не знаешь, как быть. Оглядываешься вокруг – всеобщая мерзость и полное запустение. Согласно достоверным сведениям, императрица, захватив с собой государя, уже бежала в Тайюань. А в Пекине уже бесчинствуют злодеи: в императорском дворце, в наисвященнейшем месте, самовольно устроили казармы войск восьми держав[145]. Может уже и нет никакого императорского двора, и от него в разрушенной столице осталось одно название? Однако Юань