Смерть пахнет сандалом - Мо Янь

испуг. Только что сказанные его превосходительством Юанем слова разволновали душу. Когда тот сказал, мол, ты еще можешь получить повышение… Повышение, повышение… В душе моей забрезжила надежда. Это значит, что, по мнению его превосходительства Юаня, я все-таки – толковый служащий, и его превосходительство Юань не держит на меня зла. А ну прикинем. В деле Сунь Бина именно я все устроил как надо. В одиночку пробрался в стан противника, один захватил Сунь Бина, избежал потерь среди правительственных войск и иностранных солдат. Проведение сандаловой казни я взял под свою личную ответственность, трудился денно и нощно, все делал в кратчайшие сроки, с наилучшим качеством, приготовил все инструменты и сооружения, необходимые для проведения этой потрясающей казни, у любого другого чиновника такого великолепия не получилось бы. Возможно даже, что его превосходительство Юань и не такой двуличный, каким все его считают, возможно, он талантливый и имеет далеко идущие планы: великая верность в чем-то подобна большому предательству, а истинный ум всегда напоминает сущую глупость. Может быть, его превосходительство Юань – главная опора в деле возрождения великой империи Цин. Эге, я все же – маленький глава уезда, повинуюсь приказам высшей власти, честно исполняю свой долг, свои дела обделываю только в заданных пределах, а все, что касается дел государственных, – не мое дело. Пусть о том пекутся императрица и государь. К чему таким маленьким людям, как я, браться не за свое дело?

Я преодолел сомнения и колебания, снова обрел находчивость и деловитость, отдал приказ трем сменам стражников расположиться на помосте и под ним и охранять лежавшего на кресте Сунь Бина. Люди надвигались со всех сторон плотными рядами. Казалось, что собрались простолюдины со всего уезда. Бесчисленные лица, сияющие кровавыми отблесками в лучах заходящего солнца. Над нашими головами промелькнули вороны, они уселись на отливающую золотистыми бликами крону дерева на восточном краю плаца, там у них были гнезда, там был их дом.

– Почтенные земляки, возвращайтесь по домам, возвращайтесь и живите вопреки всем унижениям. Я, начальник уезда, взываю к вам! Зачем становиться ягнятами, которым уготовано заклание! К чему вам противиться уже свершившемуся. Принявший сандаловую казнь на помосте Сунь Бин, прародитель вашей маоцян – печальный тому пример.

Но народ пропускал мои благожелательные увещевания мимо ушей и, подобно волнам, набегающим на отмель, невольно надвигался на помост, окружая его. Стражники мои один за другим обнажили мечи, как перед приближающимся врагом. Народ хранил молчание со странным выражением на лицах, от которого я пришел в смятение. На западе заходило багровое солнце, на востоке появился месяц Луны – яшмовый заяц на небосклоне. Мягкий свет заходящего солнца смешался над плацем Всеобщей добродетели с прохладным и чистым серебристым сиянием полной луны, смешался над помостом, смешался на лицах людей.

– Расходитесь, почтенные земляки, возвращайтесь по домам…

Народ безмолвствовал.

И тут давший горлу передышку Сунь Бин запел. Его рот шепелявил, грудь вздымалась, как старые кузнечные мехи. С места, где он лежал, можно было полностью обозревать окружающую обстановку. Оказавшись в таких обстоятельствах, хватило бы дыхания, как тут упустить возможность запеть. То был дар, данный Сунь Бину от природы. Даже можно сказать, он ждал такой возможности. Я внезапно понял, что народ сгрудился у помоста совсем не за тем, чтобы похитить Сунь Бина, а чтобы услышать его пение. Простолюдины тянули вверх головы, невольно разевали рты, как заядлые театралы, пришедшие насладиться зрелищем.

– Пятнадцатый день восьмого месяца… Светит луна… На высокий помост задувают ветра…

Сунь Бин раскрыл рот, и из него полилась печальная мелодия маоцян. От долгой ругани и воплей горло у него подсело, но от этого и от растерзанного тела пение выходило торжественно-печальным и унылым, потрясая душу и трогая сердце. Я невольно признал, что выросший в одной из захолустных деревушек небольшого уезда Сунь Бин – талант, герой, человек не хуже тех, что вошли в жизнеописания, оставленные после себя Великим историком Сыма Цянем[147], его имя останется в веках, на устах потомков, в текстах маоцян. По имеющимся у меня сведениям, после поимки Сунь Бина в северо-восточном крае даже появилась временная труппа маоцян. Туда во время смуты вошли те, кто выступал на похоронах и поминаниях погибших. Всякий раз при их выступлениях все начиналось с плача, плачем и заканчивалось, но в текстах арий уже присутствовали слова о борьбе Сунь Бина против немцев.

– Тело мое разодрано казнью… Смотрю на родные места, кругом идет голова…

Люди внизу помоста стали всхлипывать, задыхаясь от плача, но среди всхлипов кое-где раздавалось скорбное мяуканье. Даже в этих печальных обстоятельствах люди не забывали подпевать поющему.

– Вижу, мой край родной охвачен огнем… Жена моя, дети мои, мы все не умрем…

Народ под помостом в тот миг вдруг словно ощутил свой долг поддержать поющего. Все, не сговариваясь, разразились мяуканьем на все лады. На фоне этого песнопения вдруг разнесся горестный и скорбный крик, похожий на крутящийся под небом белый дымок:

– О отец… мой родной…

Чувственный пыл этого крика слился с великой скорбью маоцян, с хриплым пением Сунь Бина на помосте, с мяуканьем толпы под ним и придал сцене еще больший накал. Я ощутил острую боль в сердце, словно меня ударили кулаком в грудь. Любимая пришла. Возлюбленная моя, родная дочь Сунь Бина, Сунь Мэйнян. Хоть в последние дни я страшно перепугался и трепетал, как сухой желтый листок на дереве под ветром, но ни на миг не забывал я об этой женщине, и совсем не потому, что она уже носила под сердцем моего ребенка. Я увидел, как Мэйнян продвигалась через толпу, как угорь через стайку черных рыб. Толпа расступалась перед ней, очищая дорогу к помосту. С распущенными волосами, в неопрятном платье, с грязным лицом она походила на вернувшуюся к жизни покойницу, в ней не было ничего от прежней ясности и прелести. Но это несомненно была Мэйнян. Кто, как не она, был готов рвануть к помосту? Я обдумывал, пустить ее на помост или нет.

– Я, я, я сподвиг снизойти к нам небесных воинов и генералов…

Пение Сунь Бина прервали жестокие приступы кашля, в перерывах между которыми из его груди вырывался петушиный хрип. Солнце уже закатилось. На фоне темно-красного зарева у линии горизонта освежающее сияние полной луны разливалось по большому вспухшему лицу смертника бронзовым блеском. Большая голова Сунь Бина неловко качалась, постукивая по толстому сосновому столбу. Изо рта смертника вдруг хлынула