Смерть пахнет сандалом - Мо Янь

Меня охватила паника, нехорошее чувство черной тучей накрыло сердце. Неужели он вот так взял и умер? Как будет рвать и метать его превосходительство Юань! В какую ярость придет Клодт! Лопнет, как мыльный пузырь, вознаграждение Чжао Цзя с сыном, мое повышение тоже окажется лишь радужной мечтой. Я вздохнул и снова задумался. Помер – ну и ладно, помер – вот и прекрасно, помер – вот и нарушил все планы Клодта, вся его торжественная церемония открытия железнодорожного движения теперь сорвется. Ох, и посчастливилось тебе помереть, Сунь Бин! Светлой смертью ты умер! Ты сохранил твердость духа героя, подал народу пример. Останься ты в живых еще четыре дня, испытал бы ты мучения, какие и представить невозможно. А ты, Цянь Дин, остался в этом гибнущем государстве, когда императорский двор скитается бездомным, остался ты в пору бедствий, когда проливаются реки крови. И у тебя еще находится наглость думать о повышении. Насколько это низменно, насколько глупо! Правильно, Сунь Бин, что ты так умер, совсем не нужно было жить дальше, давно бы уже вознесся ты на небеса и зажил бы ты там на широкую ногу…

Из-под навеса появились Чжао Цзя и Сяоцзя. Чжао Цзя шел впереди с бумажным фонарем, Сяоцзя шел позади с черной чашей в руках. Размеренными маленькими шагами они ступили на доску, ведущую на помост, и прошли рядом со стоявшей на ней Мэйнян.

– Отец, что с тобой сделали… – всхлипнула Сунь Мэйнян и бегом, топая по доске, кинулась за ними. Я шагнул в сторону, и они миновали меня. Стражники на помосте бросили на меня взгляды. Я ответил им невидящим взором. Все мои помыслы были сосредоточены на Чжао Цзя, Сяоцзя и Мэйнян. Все они – родственники. Пришли на помост к претерпевающему жестокую казнь Сунь Бину, и в этом ничего особого не было. Будь здесь его превосходительство Юань, он, наверно, тоже не стал бы мешать им.

Золотистый свет высоко поднятого фонаря Чжао Цзя осветил спутанные волосы на голове Сунь Бина. Свободной левой рукой Чжао Цзя поднял голову Сунь Бина за подбородок. Я увидел лицо смертника. Я посчитал, что тот уже умер, но он все еще был жив. Грудь его все еще яростно вздымалась и опускалась, из носа и рта вырывалось тяжелое дыхание, похоже, жизненная сила в нем была еще сильна, от этого я ощутил не только разочарование, но и удовлетворение. Внутри появилось смутное чувство, что Сунь Бин вовсе не арестант, которого подвергают мучительной казни, а смертельно больной, хотя у меня уже не оставалось надежды на его исцеление. До меня дошло, что палачи хотят продлить существование умирающего, продлить до всех допустимых пределов… Что касается меня, то в вопросе того, должен ли Сунь Бин был умереть или еще пожить, у меня были большие сомнения.

– Дай ему женьшеневого отвара! – велел Чжао Цзя сыну.

Только теперь я почуял горьковатый аромат первоклассного женьшеня из черной чаши, которую нес, как драгоценный сосуд, Сяоцзя. Про себя я невольно исполнился уважения к тому, насколько обстоятельно относился к своему делу почтенный Чжао Цзя. В неразберихе, возникшей после совершения основной части казни, палач сумел сварить женьшеневое лекарство. Возможно, он еще до казни по заранее намеченному плану поставил вариться под навесом горшок с целительным отваром, предвосхищая дальнейшее развитие событий.

Сяоцзя шагнул вперед с черной чашкой в одной руке, взял другой суповую ложку, зачерпнул отвара и поднес питье ко рту Сунь Бина. Как только ложка коснулась губ смертника, рот того жадно раскрылся, как у слепого щенка, наконец ухватившего материнский сосок. Рука Сяоцзя дрогнула, и большая часть отвара пролилась Сунь Бину на подбородок – туда, где когда-то развевалась пышная борода. Чжао Цзя недовольно проворчал:

– Осторожнее!

Но Сяоцзя – мастер резать свиней и собак – явно не был приспособлен для такой деликатной работы. Зачерпнув вторую ложку, он снова больше половины пролил на грудь Сунь Бина.

– Ну что ты делаешь? – Чжао Цзя явно расстроился и сунул фонарь в руки Сяоцзя с словами: – Держи фонарь, сам поить буду!

Не успел он взять черную чашу из рук Сяоцзя, как вперед шагнула Сунь Мэйнян, выхватила у него чашу из рук и мягко проговорила:

– Над тобой, батюшка, было совершено великое злодеяние. Попей вот женьшеневого отвара, попьешь, может быть, полегчает…

Я увидел, что глаза Сунь Мэйнян были полны слез.

Чжао Цзя по-прежнему высоко держал фонарь, Сяоцзя поддерживал подбородок Сунь Бина, а Мэйнян зачерпнула отвара и, не расплескав ни капли, влила его Сунь Бину в рот.

Я забыл, что передо мной преступник на помосте. На миг показалось, что передо мной возникла семейная сценка: три человека ухаживают за больным родственником и отпаивают его лекарством.

Попив отвара, Сунь Бин значительно воспрял духом. Дышал он уже не так тяжело, шея могла удерживать вес головы, он уже не сплевывал кровью, да и одутловатость лица, похоже, тоже немного спала. Мэйнян передала черную чашу Сяоцзя и взялась развязывать веревки из бычьей кожи, которыми Сунь Бин был привязан к кресту, нежно приговаривая:

– Не волнуйся, отец, сейчас домой пойдем…

В моей голове возникла пустота, какое-то время я не понимал, как быть с тем, что происходило у меня перед глазами. А стреляный воробей Чжао Цзя сунул фонарь в руки сына и протиснулся между Сунь Бином и Мэйнян. В его глазах поблескивал холодный свет. Чжао Цзя издал сухой смешок и проговорил:

– Очнись, невестка, этот человек в глазах императорского двора – опасный преступник, если мы его отпустим, то нас всех вырежут под корень!

Вытянув руку, Сунь Мэйнян влепила ладонью по лицу Чжао Цзя пощечину, а затем и меня наградила затрещиной. Она встала перед нами на колени, и изо рта ее вылетел горестный вопль. Она с плачем причитала:

– Отпустите моего отца… Умоляю вас, отпустите моего отца…

В ярком лунном свете я увидел, как простолюдины перед помостом тоже бухнулись на колени. Они кричали невпопад, но слова были те же:

– Отпустите его… Отпустите…

Внутри меня все бушевало, я без конца тяжело вздыхал. Эй, народ, откуда вы можете разобраться, что происходит у вас перед глазами, откуда вам знать, что на душе у Сунь Бина, вы лишь видите, что он мучается на помосте, но подумали ли вы, что то, как он большими глотками глотал женьшеневый отвар, говорит о том, что он не желает умирать, но он и жить не желает. Если бы он хотел