Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

от четырехтонных бомб, я не расстроюсь. Километры бегут один за другим. День стал совершенно солнечным. Я остановился и скрутил сигаретку. Почти четыре года странной жизни окончательно превратили меня в бродягу. Лучше всего я себя чувствую, болтаясь с целью или без цели. А когда у меня нет дел, я могу сидеть и скручивать сигарету целые десять минут. Курю. Едет мотоцикл feldgrau, наверное, военная полиция. Нет, обычные Morituri. Я всегда рассматриваю их с грамматической точки зрения, в participium futuri passivi{100} от глагола morior[637] — идущие на смерть. Раскладываю карту «Paris et ses environs»[638] и уточняю маршрут. Потом еду дальше. Маленькие домики в садах, небольшой замок, окруженный деревьями.

В Этьоле спрашиваю, где монастырь. Вскоре въезжаю через ворота в огромный парк. Справа большое здание в процессе строительства, слева старое, поменьше. Я вхожу в меньшее. Коридор и зал. На скамейках и столах много книг разных католических издательств. Два брата в бело-черных одеяниях выносят большие подносы с жестяными кружками. Я спрашиваю настоятеля. Сейчас его позовут. Сажусь на одну из скамеек. Все монахи в монастырях ходят так бесшумно, будто ездят на пневматических роликах. Мой брат удалился и растворился в темноте зала. Через некоторое время он вернулся и пригласил меня в отдельную комнатку. Маленькая, сводчатая, чисто выбеленная келья. В углу большой камин с вытяжкой в форме полустожка. В центре тяжелый стол, на нем несколько искусно переплетенных книг, у стен громоздкие нормандские стулья. Все просто, даже аскетично, но со вкусом. Листаю замечательную историю ассирийской культуры в переводе с английского. Входит настоятель. Я ожидал кого-нибудь постарше, с пузиком, а вижу молодого, лет тридцати с небольшим человека, стройного, с энергичным и поразительно умным лицом. В глазах и на губах его блуждает нечто наподобие улыбки, пронзительное и в то же время привлекательное. Лицо, увидев которое человеку невольно начинают резать слух все максимы Шамфора, Ларошфуко и других. Я представляюсь. Желая быть вежливым, рассказываю, как я доехал, и, глядя в окно, делаю несколько комплиментов в адрес гигантского здания, горы бетона и камней, вздымающейся в небо. Настоятель смотрит на меня со своей пронзительной улыбкой и говорит: «Да, здание большое, но, как видите, нельзя сказать, что красивое» — «C’est grand, mais ce n’est pas beau». Я рассмеялся. «Vous ne me permettez pas d’être aimable»[639]. Смеемся оба, и наши взгляды отражают приятную мгновенную встречу юмора и интеллекта. Перехожу к делу, спрашивая, есть ли возможность устроить к ним часть рабочих. К сожалению, сейчас это невозможно. Осень, а кроме того, ему уже пришлось нанять нескольких освобожденных пленных. Собираюсь прощаться, но настоятель предлагает мне кофе с молоком и хлеб с сыром. Благодарю за хлеб, потому что у меня есть свой, но кофе я выпил бы с радостью. Мне приносят целый кувшин. Настоятель опирается о камин, мы разговариваем. Он говорит, что месье Паже рассказывал ему обо мне, считая меня своего рода послом поляков. Я объясняю, что это преувеличение, но наша контора на французской фабрике, а именно д-р К. и я, в данный момент на самом деле является своего рода дипломатическим представительством. Рассказываю ему о нашей работе. Он расспрашивает о моем образовании, об уровне университетов в Польше. Завязывается одна из тех бесед, которые надолго остаются в памяти. Я узнаю, что здешний монастырь является центром обучения, что студенты богословия и католических университетов приезжают сюда на курсы и что в обычное время здесь многоязычная толпа. Кроме того, монастырь публикует ряд работ, есть собственная типография и т. д. Он сам в течение нескольких лет был профессором канонического права Университета в Ватикане, где много встречался с католическим духовенством со всего мира. Во время войны его мобилизовали, он был лейтенантом в одной из немногочисленных моторизованных дивизий, которыми обладала Франция, и после Дюнкерка попал в плен. Год назад его освободили. «Мы стреляли вашими пулями, и минометы у вас замечательные», — говорит настоятель, когда разговор заходит о Шатийоне и фабрике, при которой я работаю. Поражение Франции? Разврат, упадок. Французы в этой войне были всем: коммунистами, социалистами, пацифистами, анархистами, но только не французами. Наше нынешнее правительство? Грустная оперетта, ставка не на ту лошадь. Нечего и говорить. Мы стремительно стареем. Впечатления от Ватикана? Лицо католицизма — американские священники. Да, настоящий обновленный католицизм, идущий в ногу со временем. Очевидно, что материализм исчерпал себя, но мы до сих пор не можем с ним расстаться. Мы не хотим признать ошибки в расчетах и признать результат неверным, поскольку начали счет со слепой верой в правильный результат. Спокойные слова и мудрые взгляды из-под очков в золотой оправе. При тонком наблюдении проскальзывает что-то наподобие критики «старого» католицизма, пропитанной неуловимым свежим ветерком. Он знал нескольких выдающихся польских священников, чьих имен не помнит. «Это были люди из другого мира. Один из них говорил на шести языках и имел докторскую степень на трех факультетах, mais vous savez, il nageait dans l’absolu...»[640] Испанские священники ужасны. Ce sont des fanatiques tout à fait du temps de la Sainte Inquisition[641]. Я уже давно выпил кофе и выкурил сигарету. Мне не хочется уходить. Однако я встаю и прощаюсь. Настоятель дает мне еще несколько адресов ферм, на которых, возможно, я мог бы пристроить кого-нибудь из наших. Благодарю его, но, заранее извиняясь за откровенность, говорю ему, что предпочел бы их видеть скорее в концлагере, чем у французского крестьянина на ферме в качестве работника. Настоятель улыбается: «Я вижу, что вы хорошо узнали Францию». «Да, не так уж плохо, святой отец, не так уж плохо…» — отвечаю я и ухожу.

18.10.1942

Сегодня адская шумиха. Вчера англичане посмели разбомбить завод «Шнейдер-Крезо» в Крезо. Конечно, были жертвы, но незначительные. Естественно, жуткий завод «Шнейдер-Крезо» — крик в газетах. Люди уже научились воспринимать это как издержки войны. Шнейдер работал исключительно на немцев. Говорят, что ущерб заводу нанесен большой. Это самое главное. Французы должны благодарить Бога за то, что англичане у них что-то разрушают, особенно, когда речь идет о промышленных предприятиях. Они должны молиться, чтобы те уничтожили как можно больше. По крайней мере, после войны они смогут оснастить все современным оборудованием, а не работать на складах старья, где самые новые машины помнят «дело Дрейфуса»{101}. Это позволит им эффективно конкурировать с противными англичанами, модернизирующими в условиях войны свою промышленность. Не говоря уже о немцах, которые, так же как и после предыдущей