Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

две меблированные комнаты, обставленные остатками собственной мебели, и молодая девушка-служанка. В данных кругах во Франции это считается полной нищетой. У Бальзака пик бедности — три комнаты и кухня, одна служанка и вино, которое покупается литрами, а не bouché, закупоренное в бутылках. С тех пор наметился прогресс, хотя и в худшую сторону.

После трогательного прощания дамы садятся в кариолку, а мы отправляемся на поиски вина, потому что Роберт непременно хочет показать нам здешнюю fillette (местное название бутылки вина специальной формы). После большого торга с хозяином бистро мы выпиваем fillette белого Анжу. Вино холодное и замечательное. Догоняем кариолку. В гору кариолка нас опережает, с горы мы обгоняем ее. Небо серо-голубое, поля сереют. Чудесный день.

13.9.1942

Всю первую половину дня ездим с Робертом на велосипедах. Легче приехать, чем уехать. Завтра мы уезжаем, и нужно организовать поездку. Мы поехали в Шатонёф, чтобы узнать про поезд и «заказать» автомобиль. Попутно Роберт решал наследственные вопросы с теткой. Речь шла о вывозе изделий из серебра, оставшихся после смерти кузена, который, умирая, почти все завещал на благотворительность. Ужасный человек. Тетя живет в собственном доме, полностью занятом немцами. Ей оставили только одну комнату. Энергичная тощая пожилая дама, с жестким нравом, категоричная и сухая. Разговаривая с нами во дворе, она громко говорит о своих жильцах, как о ces punaises qui ont apparues cette année[609], и нет от них никакого средства. На груди у нее большая брошь в форме трехцветного флага. Солнечная тишина. Я отошел в сторону, оставив их вдвоем, чтобы они causer les affaires[610], а сам, сев в тени какой-то стены, смотрел и слушал. Я сидел так час или больше, так как Роберт с теткой пошли в монастырь посмотреть серебро, хранящееся у монахинь. Внезапно тишину нарушило пение идущих купаться немцев, потом стук каблуков полицейского, принимающего стойку «смирно», но над всем этим царило спокойствие солнечной площади с памятником в центре и зеленой травой, растущей между булыжниками мостовой. Роберт вернулся, рассказал историю наследства и серебра, после чего мы поехали на вокзал. Заказали автомобиль. Поезд отправляется примерно в семь утра.

После обеда мы побежали с Басей за ежевикой на варенье. Приближалась гроза. Мы рвали ее быстро, стараясь успеть до дождя, потому что мокрые ягоды испортились бы в поездке. Возвращались в дождь. Первый дождь за несколько недель. Мы промокли насквозь, но нам было весело. Честно говоря, промокли мы сознательно. Вернувшись домой, почувствовали молчаливый укор за то, что промокли. Если бы они могли понять, что человек иногда может захотеть полностью промокнуть, то могли бы понять и множество других вещей, которых не понимают.

Вчера после обеда мы поехали вдвоем на прогулку. Выехали на полевую дорогу, в непроезжие места, со всех сторон заросшие ежевикой. Мы легли на траву и смотрели сквозь листья деревьев на небо. Иногда мелькала ласточка, иногда грузно пролетала ворона. Не знаю почему, но мне всегда кажется, что ни одна ворона на всем белом свете не может быть худой. По земле с глупым видом бегали одинокие муравьи. У одинокого муравья, эдакого «индивида», всегда глупый вид. Обязательно. И нервные движения. Если так и дальше пойдет, то обычный человек не сможет быть один. А если он будет один, то у него будет глупое выражение лица. Потом мы рвали и ели ежевику. Мы открывали все новые и новые заросли и россыпи и вернулись домой с черными губами и зубами. И снова на нас смотрели с молчаливым укором. Ведь ежевика — не фрукты.

Последний вечер. После грозы холодно и ароматно. Последние запахи зелени, как запах духов ушедшей девушки. И та же печаль. Последнее жаркое солнце. Я сказал Басе: «Завтра мы возвращаемся домой», и мы оба рассмеялись. В Париж — домой. Странное чувство. Я чувствую, что бы ни случилось в моей жизни, Париж будет домом.

15.9.1942

Вчера мы поехали домой. Из Шамбеле выехали рано утром. Было еще темно. В Шатонёфе мы сели в поезд, который довез нас до Ле-Мана. День был прекрасный, и мы все время стояли у окна. По полям стелились осенний туман и меланхолия. Поезд полз медленно, локомотив вел себя, будто у него была angina pectoris[611], маленькие станции спали даже во время стоянки.

В Ле-Мане настроение изменилось. Большой узловой вокзал, все электрифицировано. На земле — сеть рельсов, над головой — сеть проводов, спутанных в большой клубок. Проводной мозг. Шум, толпы толкающихся людей, заваленные вещами платформы. На поезд мы сели чудом (я поверил в чудеса), потеряв остальных в толчее. Мы устроились в коридоре у окна и стояли до Парижа. Электровоз мчался со скоростью больше ста километров в час, а я все время думал о том, что однажды в том же темпе я скажу adieu[612] Европе и умчусь в какой-нибудь заповедник, где с самого утра не нужно толкаться.

На вокзале Монпарнас мы попрощались с Робертами и остальными членами семьи. В метро толпа и духота, душно и жарко. В нашей комнате беспорядок и жара.

Сегодня я съездил на работу и сразу ощутил беспокойное настроение ожидания. Обещание Лаваля о добровольном выезде 150 000 рабочих в Германию не было выполнено, почти никто не поехал. В связи с этим правительство Виши издало закон о народном труде. Все французы в возрасте от 18 до 50 лет должны работать. Регистрация в мэриях, заводы должны предоставить списки персонала и т. д. — словом, принудительная высылка в Германию под эгидой Лаваля и Петена. Французы расстроены, жалуются, но боятся всего. К тому же вся высылка осуществляется под знаком «смены караула». За трех специалистов, отправленных в Германию, немцы освободят одного пленного. Это называется la relève[613], и выезд в Германию становится патриотическим актом. Pour la France[614]. Но все равно ехать никто не торопится, хотя и ведется большая агитация. После целого дня разговоров, сплетен, on dit[615] я вернулся домой усталый, будто вовсе и не ездил в отпуск. Поэтому ни о чем не думаю.

17.9.1942

Я достал из одного из многочисленных чемоданов «Воспитание чувство» Флобера и читаю. Я читал его ровно три года назад, когда мало знал Францию. Теперь пережевываю. Каждое предложение прибавило в весе, я вижу абсолютно всё. Может, Флобер и был желчным, может, он и перегибал палку, но он великолепен.

25.9.1942

Опять поправка к закону о «народном труде». Паника. Мне плевать. Я продолжаю читать. Мадам Арну не пришла на свидание, и Фредерик