«Срубленное древо жизни». Судьба Николая Чернышевского - Владимир Карлович Кантор

близких народовольцам людей (не революционеру, нет), обожавшему Чернышевского, пришла в голову идея поменять возвращение Чернышевского в Россию на отказ от взрыва бомб во время коронации. Правовым путем все же в России дело не шло.

Поразительно, что не право, не законность, на которые так рассчитывал НГЧ, даже не угроза исполнительного Комитета «Народной воли», за которым были лишь слабые остатки революционной группы, который о Чернышевском помнил уже смутно, а важнейшим оказалось усилие одного конкретного человека, влюбленного в тексты великого мыслителя, усилие Николая Яковлевича Николадзе (1843–1928), журналиста и газетчика, издававшего в Тифлисе газету «Обзор», закрытую в 1880 г. Впоследствии он вошел в контакт с остатками народовольцев, сам не выходил за границы легальности, но решил воспользоваться этим знакомством, чтобы (с согласия народовольцев) вести от их имени переговоры с правительством. У него была при этом, именно у него, одна цель – освобождение Чернышевского. Это была классическая «челночная дипломатия», когда правительственных чиновников он запугивал взрывами бомб, если не будет освобожден Чернышевский, а народовольцев убеждал, что если они не выдвинут требование освободить Чернышевского, то это будет уже полный провал организации, которая ничего так и не сумела добиться.

Если говорить о реальной ситуации противостояния «Народной воли» с правительством, то «революционная партия была в ту пору до крайности ослаблена. Ей все равно долго ничего серьезного нельзя будет делать собственными силами. В этом положении компромисс с правительством, как бы жалки для партии ни были прямые его выгоды, все же послужит ей золотым мостом, оправданием ее продолжительного бездействия, и без того ведь неизбежного, признанием ее воюющею державою, а главное – передышкою в трудную пору и спасением от окончательного разгрома последних ее остатков»[417]. Воспоминания Николадзе удивительны. Он писал, скажем, что «только после разговора с Н.К. Михайловским и С.Н. Кривенко я <…> собирался поставить правительству два условия: во-первых, что поездку свою я совершу на свой собственный счет, так как не желаю иметь ни малейшего соприкосновения с секретными фондами правительства, а во-вторых, в вознаграждение своих трудов потребую, чтобы, каков бы ни был конечный результат моих усилий, в виде личной мне награды освобожден был из заточения писатель Н.Г. Чернышевский, уже более 20 лет томящийся в неволе. При соблюдении этих двух условий, казалось мне, никакие сплетни и подозрения запачкать меня уже не могут»[418].

И тоскливые зарисовки потерявших себя литераторов демократического лагеря:

«Никогда не забуду обезнадеживающего впечатления, произведенного на меня весною 1882 г. поездкою к Глебу Успенскому. Он жил тогда в деревне близ г. Чудова. Поехали мы к нему условиться про адрес, который хотели подать за подписью всех литераторов Александру III, в пользу печати и политических узников. Были тут М.А. Антонович, С.Н. Кривенко. Н.К. Михайловский. Н.В. Шелгунов и некоторые другие. Никто из нас не задавался целью – как сделали б европейцы – составить осуществимый план действий, при котором наличными силами и обстоятельствами возможно было бы достигнуть наибольших удобств для дальнейшего развития и прогресса. Все взапуски друг перед другом гонялись за химерами – а я могу пожелать больше и лучше! Изумленные, вечно недоумевавшие глаза Глеба Ивановича скорбно останавливались на говорившем.

– Ничего этого не нужно, – твердил он всем. – Наденем фраки и отправимся гурьбою к государю, вот как ходят к нему мужики: бухнемся ему в ноги, как мужики, и скажем: “Ваше Величество, ничего нам не нужно! Только раскройте тюрьмы и выпустите всех на свободу, чтоб солнышко всем сияло, чтобы травушка росла!” Ведь вы пойдете, Максим Алексеевич? Ведь вы пойдете. Николай Константинович?

– Вот как прочие, а я-то от них не отстану, – отвечал М.А. Антонович.

– Мы пойдем, непременно пойдем, – продолжал Глеб Иванович. – Ведь мужики же ходят! Надо по-ихнему действовать.

– Ведь вы пойдете, Николай Яковлевич? – саркастически дразнил меня М.А. Антонович. А меня слезы душили. Нет, не им перестроить государство!»[419]

Народовольцы как аргумент (с подачи Николадзе) выдвигали отказ от покушений:

«Что же касается до обязательства не производить никакого покушения до и во время коронации, то оно обусловливалось двумя требованиями: 1) чтобы государь послал доверенное лицо для расследования вопиющих несправедливостей, причиненных в Каре политическим ссыльным и 2) чтобы освобожден и возвращен был на родину писатель Н.Г. Чернышевский. <…> Было ясно освобождение Н.Г. Чернышевского приберегалось в награду за хорошее поведение партии во время коронации. <…> Оставалось достигнуть главного – освобождения Н.Г. Чернышевского»[420]. И здесь появляется как второе главное действующее лицо, способствовавшее освобождению узника, как это не покажется диким – граф П.А. Шувалов.

«Я не отставал от гр. Шувалова и многократно виделся с ним то у него на дому, то у себя в квартире. Речь у нас главным образом шла об оформлении дела на счет освобождения г. Чернышевского. Я ему доставил биографические сведения о личности и о процесс этого писателя, сообщенные мне А.Н. Пыпиным, и проект докладной записки. Последняя была написана А.Н. Пыпиным очень сильно и сжато, но в полемическом тоне против приговора Сената. В ней доказывалось – как дважды два четыре, что Чернышевский пострадал невинно. Гр. Шувалов через несколько дней привез мне ее обратно, заявив, что ее представление неминуемо погубит дело. Он предложил мне взамен каллиграфически переписанное на великолепнейшей бумаге всеподданнейшее прошение от имени сыновей Н.Г. Чернышевского. В нем говорилось, что как бы велики ни были преступления их отца, он их искупил двадцатилетними страданиями, безропотно перенесенными с беспримерным смирением. В заключение просилось о помиловании страдальца и о возвращении его на родину, дабы семья могла окружить заботами последние дни его уже окончательно разбитой жизни. Скрепя сердце я отвез это прошение А.Н. Пыпину. Сыновья Н.Г. Чернышевского, разумеется, согласились подписать бумагу. Прошло около двух недель со времени ее передачи гр. Шувалову без всякой вести об ее судьбе. Потом гр. Шувалов приехал ко мне и торжественно вручил, на бумаге с своим фамильным гербом, собственноручную подписку в том, что он, флигель-адъютант Его Императорского Величества граф такой-то, с Высочайшего соизволения, дал мне обязательство добиться освобождения из Сибири и возврата на родину государственного преступника Н.Г. Чернышевского. Недоумевая, что это значит, я уверял гр. Шувалова, что нимало не нуждаюсь в такой подписке и никому предъявлять ее не обязан и не намерен. Не веря в серьезный успех переговоров, я взялся вести их единственно в расчете добиться освобождения Чернышевского, и вполне полагаюсь на данное мне слово гр. Воронцова-Дашкова. Но гр. Шувалов просил непременно отобрать у него подписку. “Я вижу, – говорил он. – Чернышевского страшно трудно вырвать из их рук. Только отобрание вами