«Срубленное древо жизни». Судьба Николая Чернышевского - Владимир Карлович Кантор

сославшись на какую-то инструкцию”. Я ему ответил, что вопрос этот нам следует обсудить всесторонне: “Вам предстоит перемещение в Европейскую Россию”. Тогда Николай Гаврилович попросил меня дать ему прочитать ту бумагу. <…> Я передал бумагу Николаю Гавриловичу, он прочитал первую часть ее до слов: “предписывается полицейскому управлению”, возвратил бумагу, сказав: “Ну, больше мне ничего не нужно”. Затем Николай Гаврилович сел на кровать, немного подумал и сказал: “Да ошибку отца хочет поправить сын, но это поздно уж теперь”»[411].

Но от Вилюйска не было дороги до Якутска, особенно летом. А ведь стоял август. И вот надо было как-то доехать. Жена жандарма вспоминала: «Дороги проезжей на Вилюйске нет, только верховая. Кругом страшнейшие болота, мостов тоже не было, речки необходимо было переплывать вплавь на лошади. Для него, верно, делали плоты. До Якутска от Вилюйска верст семьсот. Дорога – только узкая тропа среди тайги, верхом едешь, ветвями все время бьет в лицо, Ехать верхом он отказался. Говорит, не умею и боюсь. Хотели сделать на быках качалку, как носилки, к стременам подвязать. Он отказался. И его повезли на санях по земле. Муж кое-как уговорил почтосодержателя, так как в контракте не было условия возить по земле на санях. Якуты шли впереди саней и расчищали дорогу, где была тайга, а по болотам не было нужды расчищать. Везли инкогнито под номером первым»[412].

Но, похоже, окончательное решение было принято помощником исправника Кокшарским, описавшим подготовку к путешествию Чернышевского в Якутск: «Пара лошадей, запряженная в дровни, одного человека без багажа всегда протащит от станции до станции, хотя бы и по песчаной дороге. В средствах нечего было стесняться, денег на прогоны было выслано более, чем нужно. С надеждой на согласие Николая Гавриловича на передвижение таким способом, я наутро пошел к нему и сказал: “Я воспользуюсь предоставленным мне правом распоряжаться и вот сейчас предъявляю к вам такое требование: вам придется в пути переезжать речки и болота, а быть может, где и пройтись, ваш экипаж очень низкий и возможно, что будет заливаем водой, что вызовет необходимость вставать в экипаже на ноги, поэтому требуется непременно одеть непромокаемую обувь, которая и предлагается вам мною. Вы осматривали на мне эту обувь и одобрили ее, так вот, в силу необходимости, вы должны надеть эту обувь и короткое пальто из солдатского сукна, как защиту от дождей”»[413]. И добавляет, что таким образом через восемь суток НГЧ доехал до Якутска. Но все же важных деталей он не знал.

Велено было везти Чернышевского так, чтобы никто не знал о его передвижении. А это уже Меликов, все-таки чиновник министерства юстиции, знал больше подробностей: «Приказано было ввезти Н. Г. в Якутск ночью; но каким-то образом случилось так, что транспорт с Н. Г. прибыл в Моховую падь, в 6 верстах от Якутска, к 9–10 ч. утра. Что делать? Полетел казак в Якутск с докладом о невозможности ввезти Н. Г. в Якутск ночью. Доложили губернатору, и было решено оставить Н. Г. в Вилюйской (Моховой) пади до ночи, ночью же въехать в город прямо к квартире губернатора. При этом приказано было всех едущих по дороге в Якутск чрез Вилюйскую падь (Моховую) задержать и не пускать до въезда Н. Г. в город. Дорога через Моховую падь большая, и народу ездит по ней много, а потому скопление людей в пади оказалось изрядное, и все должны были поститься до ночи. Настала ночь, привезли Н. Г. к губернатору и в ту же ночь отправили далее по Иркутскому тракту»[414]. То есть издевательство продолжалось, бессмысленное издевательство. И последний штрих, говорящий о губернаторской гнусности и сохранившейся горькой иронии Чернышевского:

«В 1883 году весной опять пронесся у нас, в Якутской области, слух о смерти Чернышевского, но тотчас же этот слух заменился радостным известием: Чернышевского возвращают, Чернышевский в Якутске.

Действительно, Чернышевского привезли с Вилюя. Привезли с жандармами прямо к губернатору, который его угостил завтраком, и тотчас же, не дав переночевать и отдохнуть, – повезли в Россию, тщательно скрывая имя и не прописывая фамилии на станциях. Чернышевский, сначала принявший завтрак у губернатора, как любезное гостеприимство, вскоре убедился в истинном значении этой губернаторской любезности, когда ему не позволяли остаться в городе для отдыха и покупок. Провожатые заехали только на несколько минут, и то, кажется, украдкой, к одному знакомому обывателю, который впоследствии, покачивая головой, говорил мне:

– Отличный, образованный господин, а, кажется, того… не совсем в порядке.

– А что?

– Да как же, помилуйте. Ну, хотел сначала остановиться у меня отдохнуть. Жандармы говорят: “Нельзя, строго наказал губернатор, чтобы отнюдь не останавливаться”. Вот стали садиться в повозку, он, и говорит жандарму; “Надо бы хоть к губернатору-то вернуться. Рубль, что ли, ему за завтрак отдать”. Помилуйте, – на что же это похоже! Неужто губернатору его рубль нужен!»[415]

Губернатор делал вид радушного хозяина, приказ был отнестись приветливо, но одновременно был и другой приказ – гнать узника дальше и дальше, чтобы снять с себя всякую ответственность. Чернышевскому могло померещиться истинное человеческое отношение, но тут же все понял и, конечно, почувствовал продолжение прежнего. Своего рода меннипея: везут как бы живого мертвеца, которого нельзя показывать живым людям, но с мертвецом надо вежливым быть. На всякий случай.

И в течение двух месяцев практически без остановок он был привезен в Астрахань. Из почти самого холодного места России едва ли не в самую жаркую часть. Такой переезд требует медленного передвижения, чтобы организм привыкал к смене температур, чтобы резкая смена не убила. По словам Короленко, «поляки, с которыми я встречался и жил в Якутской области, сделали интересное наблюдение. Один из них рассказывал мне, что почти все, возвращавшиеся по манифестам прямо на родину после того, как много лет прожили в холодном якутском климате, – умирали неожиданно быстро. Поэтому, кто мог, – старался смягчить переход, останавливаясь на год, на два или на три в южных областях Сибири или в северо-восточных Европейской России»[416]. Но смерти узника не боялись. Ее хотели.

Все-таки мертвеца боялись

Почему же его отпустили из секретного и недоступного острога на краю государства? Ведь Железная маска должна была сгинуть, по замыслу императора, бесследно. Но императора убили. И новый император поначалу не связал убийство отца с вилюйским узником, почти мертвецом уже, тем более что «Народная воля» (а всего-то ее было 36 человек) была разгромлена, остатки исполнительного комитета «Народной воли» практически находились в эмиграции. И тут одному из