Мир, которого не стало - Бен-Цион Динур

Кажется, в понедельник у нас был семинар по истории, который вел профессор Эльбоген. Мы разбирали опубликованные Грецем в «Ежемесячнике еврейской истории и науки»{673} (в 1875 г.) материалы по Пепперкорну и запрету на еврейские книги во Франкфурте. В процессе обсуждения Эльбоген остановился на сюжете «Осквернения гостии» в Берлине (1517 г.) и заметил, что хоть Цунц и назвал имена мучеников, но, как обычно, забыл привести источник… Тогда я возразил, что источник известен: мне представляется, что в берлинской общине, в Старой синагоге, действует обычай герцогства Бранденбургского, по которому при поминовении душ умерших полагается называть имена этих мучеников: отсюда наверняка они известны и Цунцу. Эльбоген не без иронии осведомился у меня, в самом ли деле в Херсоне так широко известны обычаи берлинской Старой синагоги. «Разумеется, нет, – ответил я, – но в биографии рава Йосефа из Россхейма, которую опубликовал Шефер, эти имена названы в одном из примечаний, и, кажется, все это напечатано в томе первом „Бюллетеня по истории евреев Германии“ Людвига Гейгера{674}». Эльбоген попросил принести ему книгу. Книги были доставлены, и Эльбоген убедился в моей правоте. Он сказал даже, что заметно, что у меня хорошая память и что я обращаю большое внимание на источники.

Это происшествие еще усилило общее хорошее мнение обо мне, возникшее благодаря стараниям Тойблера. Но от всех «хороших мнений» не было мне никакой прибыли. Правда, на Хануку я получил 30 марок, но, кажется, эти деньги получали из специально для этого предназначенного фонда все студенты. В этом и заключалась вся помощь. Впрочем, мне помнится, что небольшой «заработок» у меня все-таки был: я переписывал кое-какие статьи своим красивым, по мнению Натана Гурвица, почерком. Мой приятель Давид Вайсман (сейчас он адвокат в Тель-Авиве) дал мне переписать статью, которую собирался послать в иерусалимскую газету «Ахдут»{675}, и заплатил мне три марки – сумму значительную как для меня, так и для него.

Однажды Тойблер пригласил меня к себе на субботнюю трапезу, сказав, что хочет представить меня своим родителям, сестре и нескольким знакомым, причем, чтобы иметь возможность побеседовать подольше, я должен был прийти в четыре часа дня, за два часа до начала празднования субботы. Тойблер жил на улице Гёте, 70, недалеко от станции. Квартира у него была скромная и уютная. Меня, «по русскому обычаю», напоили чаем и стали забрасывать вопросами о России, в которой я родился, о том, какое я получил образование, и так далее. Все очень удивились, узнав, что я женат и что у меня даже есть новорожденный сын. Я пообещал в следующий раз принести фотографии жены и сына.

Я заметил, что тот факт, что «эти русские готовы бросить свою семью ради того, чтобы отправиться Бог весть куда изучать Тору», произвел сильное впечатление на моих хозяев… Тойблер сказал, что все это очень напоминает ему то, что рассказывала о своих дедах и прадедах-раввинах его мать. Впрочем, чувствовалось, что главная его цель в разговоре со мной – прощупать, насколько основательны мои знания в общей истории. Он спросил меня, какое сочинение по истории эпохи Второго Храма кажется мне наиболее интересным. Я ответил, что больше всего мне нравится историческое описание, составленное человеком, который не принадлежит к еврейскому народу, не совсем понимает его дух и, может быть, даже относится к евреям с антипатией, но при всем том обладает острым и проницательным взглядом на вещи и потрясающим даром рассказчика…

«Кто же это?» – «Моммзен{676}, его «Иудея и иудеи» в пятой части «Истории Рима», глава 11». – «Так. И когда же вы его читали?» – «Я перечитывал Моммзена три раза: летом 1905-го, летом 1908-го и этим летом. С каждым разом я все сильнее чувствовал „прохладцу“ – чтобы не сказать больше – в его изложении, но в то же время для меня было несомненно, что я читаю произведение великого историка».

Тойблер был взволнован. Он встал, положил руку мне на плечо и сказал:

– Великолепно! Вы буквально читаете мои мысли! И не только на семинарах. Никак не предполагал, что услышу такое суждение из уст русского еврея! Хоть вы и ошибаетесь, утверждая, будто он настроен против нас. Мне думается, что он вполне объективен. Но объясните, как получилось, что вы взялись штудировать Моммзена?

И мне пришлось рассказать ему все, с начала и до конца, о моем историческом «образовании». Мне показалось, что в моем рассказе две вещи произвели на него особенное впечатление: мой интерес к истории России и моя тяга к источникам. Между нами произошел небольшой спор по поводу французской исторической школы. Я упомянул о том, что некоторое время прилежно изучал книги Фюстеля де Куланжа{677}, и сказал, какое у меня о нем сложилось мнение.

– В вашем образовании есть один крупный изъян, а именно слабое знакомство с иностранными языками, – заметил он наконец. – Вам нужно это исправить, и как можно скорее.

Он добавил, что мой уровень владения немецким и французским может быть достаточен для России, но неудовлетворителен в Германии, и поэтому его сестра будет обучать меня этим языкам, тогда как доктор Бирм, по его просьбе, займется со мной греческим. Я сказал, что мой друг Натан Гурвиц тоже хочет изучать греческий. Что ж, он славный юноша и производит очень хорошее впечатление. Итак, мы – Тойблер, его сестра, фройляйн Лукана Тойблер, и я – договорились, в какие дни и часы она будет заниматься со мной немецким и французским.

Так я вошел в эту семью. Мать профессора была тяжело больна, и с ней уже невозможно было разговаривать. Но с отцом – он был человеком разговорчивым – я побеседовал, а он, зная от Ойгена, что я «большой ученый» и что мне предстоит «великое будущее», счел нужным в мельчайших подробностях сообщить мне сведения о своей жизни, в том числе что Ойген – его единственный сын. Младшую из своих шести дочерей он называл «Даейну».

Огромным сюрпризом явилось для меня приглашение Тойблера навещать его каждую неделю с тем, чтобы давать ему отчет о ходе моей учебы. Это очень напомнило мне ребе Шимона Шкопа из Тельши, моего горячо любимого учителя. И когда я вышел от Тойблеров, я чувствовал, что меня обволакивает атмосфера тепла и дружелюбия, подобная той, которой я был окружен в первое посещение ребе Шимона. С того самого дня и до того момента, когда я расстался с профессором Тойблером (в самом начале Первой мировой войны), я всегда ощущал, что вращаюсь в его орбите. Все эти годы, где бы я ни был – в Берне, Париже, в Вильно, Херсоне, Одессе, – я испытывал на себе его влияние. Хоть в те годы я и не посылал ему, как он того требовал, регулярных письменных отчетов о моих занятиях, но он постоянно присутствовал в моем сознании, я представлял себе, что он думает о моей учебе, как обсуждает со мной тот или иной вопрос, направляет мою мысль и проверяет, правилен или нет мой путь.