Четыре месяца темноты - Павел Владимирович Волчик

Кирилл вздрогнул, и обрывки сна вылетели у него из головы.

– Ступени… – тихо сказала Агата, и вовремя, так как молодой человек едва успел занести ногу над каменной плитой.

Когда они приблизились ко входу, оказалось, что в городе кроме них есть ещё живые люди.

Тихо переговариваясь или молча прихожане заходили в храм и неспешно поднимались вверх по лестнице.

Внутри тоже как будто был туман, и Озеров уже не понимал – с улицы ли принесло дымку или это монах, позвякивая кадилом, щедро наполняет воздух благовониями.

Наверное, оттого, что людей здесь было много и все они в ожидании молчали, и оттого, что перед торжественными иконами мягко горели свечи, Кирилл ощутил давно забытое спокойствие, какое бывало с ним иногда, когда после долгих экспедиций он возвращался домой.

– Матвей Сергеевич тоже здесь? – осторожно спросил Озеров.

– Папа? – Агата подняла брови. – Нет, его здесь нет. Но он любит это место. У него тут много друзей.

Кирилл хотел было отпустить какую-нибудь остроту, но люди вокруг зашевелились, голоса сделались громче, и сквозь толпу прошёл пожилой священник.

Это был самый старый человек, которого Озерову когда-либо приходилось видеть. За ним проследовали три монаха, все высокие, широкоплечие, как на подбор, – пока старик двигался к алтарю, они заняли места, каждый перед своим аналоем.

Пожилой священник заговорил. Его скрипучий голос с надрывом звучал странно в наступившей тишине, словно перед людьми говорил человек, находящийся посередине между жизнью и смертью.

Многих слов было не разобрать, и Кирилл взглянул на Агату в поисках ответа на закравшийся вопрос.

– Нет, – покачала головой девушка. – Он не пьян. Просто с детства имеет дефект речи. Послушай, скоро начнёшь понимать, о чём он говорит.

И правда, спустя ещё полминуты Озеров почувствовал, что улавливает общий смысл речей старого монаха, и ему стало даже неловко от своих дурных мыслей.

Каждое слово давалось старику с трудом, и, как ни странно, именно поэтому его хотелось слушать.

Священник рассказывал о болезнях как человек, много лет страдающий от какого-то недуга. Он говорил, что нет подарка от Бога незаметней и ценнее, чем здоровье. Но что и в болезни не нужно на Него роптать. Если бы человек знал, что́ его ожидает в Небесном Царстве, и здесь, в земной жизни, его ели бы черви, то он добровольно согласился бы на мучения, потому что счастье, которое готовит Бог, несравнимо больше нынешних скорбей.

Озеров, привыкший всему искать доказательства, не мог определённо ничего сказать об этой мысли. Но его лично удивили спокойствие и уверенность старика, который вот сейчас стоял и мучился от своих болей и при этом ничуть не сомневался, что всё будет именно так, как он говорит.

Ему понравилась и запомнилась и другая мысль, когда монах объяснил, что и гнев, и уныние, и равнодушие, и зависть, и гордыня – это такие же болезни, приносящие людям страдания, а вернее, болезни ещё худшие, чем телесные.

Тут старик сказал нечто похожее на то, что пытались объяснить Кириллу Агата и его дядя, но другими словами, – что человек может всю жизнь, сознательно или бессознательно, искать от страданий лекарства, но рано или поздно сталкивается с тем, что не в силах себе помочь, не имея в сердце любви к Богу и ближним.

Свою речь священник окончил тем, что начинается это излечение с признания своих ошибок перед Богом, то есть с покаяния.

Когда он удалился, народ стал выстраиваться в очереди для исповеди к тем трём монахам, которые стояли у своих аналоев.

Озеров растерялся, как человек, попавший в место, где всё шло по своим правилам. Ему стало неловко, что он может сделать что-то не то или не так. А ещё он засомневался в том, что вообще должен что-то делать…

Он вспомнил, как мальчиком бабушка водила его в церковь, как удивлённо смотрел он на купол, разукрашенный ликами ангелов, как чудесно и спокойно пели вокруг голоса. Кирилл тогда боялся и шаг ступить в сторону и всё время убирал руки в карманы, а бабушка их вытаскивала…

– Агата. Скажи мне, разве я должен? – шепнул он.

– Не должен. Только если хочешь…

– О чём мне говорить? – спрашивал Кирилл, глядя, как медленно сокращается очередь перед ним.

– О том, что тебя так тревожило, когда мы были с тобой там… в подвале. О том, что тебя до сих пор мучает. О том, что отравляет жизнь твоим близким и тебе самому. В каждом есть тёмные углы. Они останутся тёмными, если в стене не прорубишь окно…

Целых двадцать минут Озеров дожидался своей очереди, но время это пролетело удивительно быстро. Он думал о темноте, которая убивает. О девочке и грузовике. О том, что сказать и как сказать. Но когда последний человек уступил ему место, у него не осталось никаких мыслей, и голова сделалась пустой.

Кирилл подошёл к аналою, на котором лежали крест и Евангелие, в волнении, не зная, как начать.

Монах, мужчина в расцвете сил, с умным внимательным взглядом, тёмными длинными волосами, собранными в пучок и выглядывающими из-под простой скуфьи, спокойно ожидал его на своём месте.

Почувствовав, видимо, колебания молодого человека, он подозвал его поближе. Озеров подошёл, и монах неожиданно, очень ласково и уверенно, положил ему на руку свою ладонь.

– Спрашивай.

Его голос и жесты были проникнуты такой заботой и такой человеческой простотой, что Кирилл даже удивился, как он мог только что забыть, о чём хотел сказать.

Озеров понизил голос и произнёс, как мог, ровно:

– Я не сомневаюсь, что Бог есть. Но не могу понять, чего Он от меня хочет…

На мгновение Кирилл вдруг подумал, что монах прогонит его или рассмеётся над его вопросом. Но тот даже глазом не моргнул. Так, словно перед ним был его старый друг, монах сказал:

– Чего хочет? Чтобы