Воспоминания одной звезды - Пола Негри

все вели себя крайне раскованно. Пожалуй, это были самая веселая встреча Нового года и самый веселый день рождения за всю мою жизнь. Несколько поодаль от всех, в сторонке, сидел, прислонившись к стенке вагона, хлипкий, несчастного вида человек, который почему-то прижимал к себе чемодан. Я крикнула ему через весь вагон:

— Идите к нам, присоединяйтесь!

Он покачал головой, и вид у него стал еще более жалким, чем прежде.

— Это, боюсь, никак невозможно, — промолвил он. — Это было бы неуважительно.

— По отношению к кому?! — воскликнул Штибель.

Человечек постучал пальцем по своему чемодану:

— Здесь у меня прах одной очень богатой дамы из Нью-Йорка. Я из похоронного бюро, и моя контора обязалась вернуть ее останки нью-йоркским родственникам.

Его слова вызвали взрыв непочтительного, неуместного конечно же смеха…

— Пожалуйста, идите к нам, — настаивала я. — Вы ведь можете не один, а… с нею…

Несмотря на новый взрыв хохота всей нашей группы, он согласился приблизиться к нам, хотя и несколько неохотно. В полночь мы запели Old Long Syne[325] и вовсю загремели нашими потрепанными трещотками. Коровы присоединились к этому шуму-гаму, добавив в общую звуковую картину свое печальное, громкое мычание, а наш похоронщик, разгорячившись от нескольких рюмочек виски, поставил свой чемодан на попа и устроился на нем. Так и сидел он на своей клиентке до самого конца пути.

Такое макаберное празднование моего дня рождения, со всей этой безумно абсурдной смесью фантазии, смерти и хохота, как будто было исполнено пророческого смысла прелюдией той гибельной драмы, что ожидала меня в Европе.

Плыть через океан в середине зимы — это значит переносить штормы и тоскливую пасмурную погоду. Я очень обрадовалась, когда в Бремерхафене меня встретил Вилли Форст, чтобы отвезти на поезде в Берлин. Это было, пожалуй, единственное приятное, радостное событие после того, как я уехала из США. Я не была в Германии несколько лет и теперь заметила огромные перемены как в общей атмосфере, так и в поведении людей. Третий рейх несомненно оказался способным за очень короткий срок добиться многого. Несмотря на то что немцы в целом демонстрировали оптимизм, в воздухе ощущалась затаенная тревога за будущее, тем более что всюду, куда ни посмотри, всячески внедрялся милитаристский стиль жизни. На домах везде реяли знамена, натянуты транспаранты, а по малейшему поводу на больших городских площадях возникали оркестры, громко игравшие военные марши. Со всех сторон слышались четкие щелчки каблуками и возгласы «Хайль Гитлер!», потом руку резко вскидывали вверх и дергали головой… Это была новая религия, и почти все окружающие воздавали почести новому богу. Люди вели себя враждебно по отношению к тем немногим, кому хватало смелости отрицать доктрины этой религии, и к тем, кого считали настолько ущербными, что им просто не дозволялось практиковать ее… После того как контролер проверил наши билеты, его рука резко взлетела вверх с яростным звенящим выкриком: «Хайль Гитлер!»

Когда он ушел, я спросила Вилли:

— Ты не мог бы мне объяснить, что это было?

— Это римский салют Третьего рейха[326].

Я хотела задать ему еще вопрос, но он быстрым движением прижал свой указательный палец к моим губам, а потом воскликнул, вдруг залившись неестественным бодрым смехом:

— Ну что, мисс Негри, пройдемся по сценарию?

Когда мы стали перелистывать страницы рукописи, он еле слышно пробормотал:

— Теперь и у стен есть уши.

Он стал разбирать сюжет «Мазурки» с точки зрения режиссера, при этом объясняя все свои революционные идеи насчет возможностей использования коротких ретроспективных эпизодов. Я забыла и думать о своем изначально настороженном отношении к этому сценарию: чем больше я слушала Вилли, тем сильнее меня завораживали его новации. Когда я прочла сценарий в первый раз, то подумала лишь о том, что этот фильм мог бы стать глубокой психологической драмой, которая давала мне возможность сыграть прекрасную, интересную роль. Но, слушая пояснения Вилли, я поняла, что речь идет о гораздо большем, и потому все мои профессиональные сожаления, связанные с отъездом из Голливуда, полностью исчезли. В Берлине я с вокзала направилась прямо в гостиницу «Адлон», где меня ожидали продюсеры «Мазурки» — Арнольд Прессбургер[327]и Грегор Рабинович[328]. Первое, что я заметила в их облике, было отсутствие той властности и самоуверенности, что, по моему опыту, были обязательными чертами всех великих продюсеров. Эти вели себя как будто боязливо, робко, вроде бы изо всех сил стараясь угодить. Любое утверждение, которое они высказывали, обязательно сопровождалось словами:

— Это должен быть наш самый лучший фильм…

— В нем не должно быть никаких недостатков…

— Мы должны быть уверены, что все получится идеально…

В конце концов я спросила:

— А разве все это не само собой разумеется? Разве вы не ощущаете то же самое всякий раз, когда начинаете новый фильм? Отчего нужно так настаивать на этом именно для нашего фильма?

Они переглянулись, и Прессбургер печально промолвил:

— Это будет, наверное, наш последний фильм здесь, в Германии. Нам выдали разрешение только на этот фильм, а больше — нельзя… — он вздохнул. — Я лишь надеюсь, что его позволят нам довести до конца.

Я переводила взгляд с одного на другого, вообще не понимая, что это значит. Рабинович тогда объяснил:

— Видите ли, мисс Негри, мы ведь… не арийцы.

Это понятие, которое Карл Леммле произнес вполне безобидно, теперь в устах Грегора прозвучало как бранное слово, слишком ужасное для ушей Господа. Я попыталась резонно возразить:

— Но если вы делаете хорошие фильмы, какое это имеет значение? Как это связано с искусством? Как влияет на него?

— Да какое отношение это вообще имеет к чему угодно? — согласился тот, вполне решительно. — Но давайте скажем так: теперь в этой стране это стало играть очень большую роль.

Они еще некоторое время пробыли у меня, рассказывая новости о наших общих знакомых, но потом вежливо откланялись.

Через два дня ко мне пришла Паола Лёбель, моя старая подруга с тех давних пор, когда я работала в Берлине. Радостно обнимая ее, я заметила, чуть подтрунивая:

— Как тебе не стыдно? Все-все уже нашли время повидаться со мною. Я позвонила тебе, но мне сказали, что ты переехала, не оставив нового адреса, где тебя можно найти.

Паола некоторое время молчала, достаточно долго молчала, чтобы я успела заметить, какой у нее усталый вид, какая она стала неопрятная и как постарела, совсем не по годам. Она пробормотала:

— Откуда же я могла знать, что ты захочешь со мною увидеться.

— Как это? — удивилась я, не веря своим ушам. — Чтобы я не захотела тебя повидать? Ты