Амур-батюшка - Николай Задорнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А рыба слышит, что ли?
– А че, его глухой? – с обидой воскликнул Улугу. – Когда лес рубили, его слышит…
– Парень, ты здорово по-русски говорить стал, так и режешь.
– Конесно! Худо, что ли! – с гордостью ответил Улугу.
– Ну, это все ничего! – сказал Егор. – Как оспа-то?
– Оспа, его ходит… Уже недалеко. У нас в деревне одна старая фанза была, где Покпа, Айдамбо жили, знаешь? Айдамбо новый дом строил, и Покпа туда пошел. А старый фанза бросали. Туда чужой бедный люди приехал и поселился. Там оспа теперь. Еще у нас много людей теперь голова болеют, – пожаловался Улугу. – Они понимать не могут ничего.
– Верно, много гольдов за эти годы тряхнулись умом, – согласился Тимоха.
– На нашем озере теперь худо жить. Сибко сум…
– Какой сум?
– Ну, его сумит, гремит, народ чужой ездит. Как праздник, так идут, кричат, рыбка пугают…
– Парень, это в голове у тебя покоя нету, вот ты и придираешься, – обнял гольда Тимоха. – Ты лучше оспы бойся. Эту фанзу сжечь надо и людей к себе не допускать.
– Че тебе! – со злом скинул с плеча его руку Улугу. – Наса саман тихонько играет, – продолжал он про то, что тревожило его, – гуся, рыбу не пугает. А тот играет – сибко сум…
– Как это поп играет?
– Колокол его, у-у, как играет… Сибко колокол стучит, Саман бубен играет, а поп – колокол. Все равно бубен. Только бубен веревка нету. Все равно богу молится.
– Поганый ты нехристь! – рассердился дед и отошел.
Улугу нахмурился.
– А как огород-то?
– Гохча копает, – ответил Улугу. Но его тревожили общие вопросы, а не огород. – Теперь каждый дом свой саман есть. Кругом люди заболел. Жить трудно.
– Вы еще не видели, как бывает трудно жить. Вам только руку протянуть – мясо в тайге ходит.
– Нам не трудно, что ли?
– Гуся, рыбы у вас до черта.
– Что тебе, скажи! – с презрением воскликнул Улугу. – Разве гусь всегда тут живет? Зимой, что ли, он летает? А сегодня опять какой-то русский озером ходил и пугал все. Прямо не знаю, куда от русских деваться!
– Спокойно не живется?
– Нет!
– На русских и русским же жалуешься, – молвил Федя.
Улугу не ответил.
Уральцы были ему соседи, к ним уже все привыкли, и они, по убеждению Улугу, не считались теми русскими, которые мешали жить.
– У нас бога нету, что ли? Че наш бог худой? – вдруг с обидой обратился Улугу к деду.
– Бог на небе живет!
– Наса маленький бубен играли, ево все равно слышит.
– Бог-то все слышит, – с угрозой отвечал дед Кондрат.
– Конесно, бог один.
– Бубном чертей гонять, а не богу молиться, – сказал Федя.
– Все равно! Колокол тоже помогает, – подхватил Силин. – У-у, черти колокола боятся, ка-ак ударит – и враз чертей отбивает. Они, знаешь, черти эти, на приступ лезут, человечью душу схватить, а он их как крупной дробью. Вот заметь, парень, стало почище у вас на озере.
Улугу молчал, видимо сравнивая в уме, как шли дела с чертями раньше и как теперь.
– Все равно русский пришел – худо! – решительно молвил он и повалился на лавку, не выказывая ни деду, ни Егору никакого внимания.
Так много на отвлеченную тему, да еще русским наперекор, он никогда не говорил. Поэтому устал до изнеможения и едва прилег, сразу уснул и захрапел.
В том, как рыба ходила, какой дорогой гусь летал, была, казалось, прежде стройная гармония жизни. А теперь то тут, то там, и в больших делах и в мелочах, эта гармония нарушалась. Приход русских, рубка леса, постройка церкви интересовали Улугу. А вот гуси колокола испугались. Мелочи сильней всего досаждали Улугу, и он не мог смириться с тем, что весь строй старой жизни разваливался. Что бы ни случилось, Улугу казалось, что во всем виноваты русские. Конечно, их мало, а тайга велика, но они лезут всюду. Они проникли в душу Улугу.
В беседе с Кузнецовыми Улугу не высказал и малой доли того, о чем думал. Он говорил про гусей и про рыбу, про зверей, про рубку леса, но не в этом было главное. Он знал: гусей и рыбы еще много, стоило только отъехать, протянуть руку за ними. Улугу чувствовал другое: что жизнь теснит его, что все делается по-новому. Русские заводят все по-своему, и из-за них приходится все переворачивать.
Отдохнуть, уйти, сбежать от русских можно, но в своем уме и в своей душе, он чувствовал, завелось что-то русское. Временами он ненавидел и огород, и жену, и Егорку…
Дым с релки от громадных костров, разводимых корчевщиками, гнал мошку и комарье. Сейчас Улугу казалось, что жаль было даже мошку. Хотя эта мошка надоедала и ему, но он сочувствовал всем, кого гнали русские. «Это наша мошка, – думал он, – зачем ее так пугать? Если надо будет, сами прогоним, и нас она так не кусает, как русских».
Колокол гремит – Улугу жить мешает. Слова не дает сказать. Кругом летит звон. Русский поп доказал Улугу, что молиться по-старому неправильно. А по-новому, правильно молиться у него не лежала душа. А по-старому хотелось, а оказывалось, неправильно…
Гольд остался в Уральском ночевать.
– Домой неохота идти. Тут лучше. Там русский ходит, шибко мешает.
– Ах ты, камский зверь! – сказал дедушка.
– Верно, тут без русских спокойней, – сказал Федя.
Наутро Улугу помогал бабам на огороде. Вдруг, оставив лопату, в шляпе, щурясь, заковылял он к Наталье.
– Вот этот худой, расти не будет, – заметил он и ткнул черным пальцем гниль, стержнем ушедшую в сердцевину картофелины.
Улугу зажился в Уральском.
– А тебя дома не хватятся? – спросила его как-то Наталья. – Ты сказал, куда поехал?
Улугу некоторое время молчал раздумывая. Он не сказал, куда поехал. Уж так велось, что любой из мужчин подолгу не бывал дома и вестей о себе не подавал. Дома о них особенно не беспокоились. Айдамбо однажды пропадал полгода.
– Бабам зачем знать? – сказал Улугу. – Сами, что ли, не проживут? Рыбка рядом в озере, птицы до черта много.
– А огород? Или ты зарекся огородничать?
– Пошто зарекся? Бабы посадят.
– А они умеют?
– Как же!
– Ну, тогда им еще лучше, что тебя нет, на тебя не работать. У вас ведь бабы все на вас делают. А мужик, чужой ли, свой ли, проезжий, какой ли другой, всегда найдется. Пока ты у его бабы, а он у твоей!
Бабы засмеялись.
Пришел Савоська и позвал Улугу:
– Ну, пойдем ко мне, работать будем.
– Что такое?
– Надо зимнюю белку разобрать по сортам. Поможешь мне?
Улугу оставил лопату на недосаженной борозде и поспешил к Бердышову.
– Эх, огородники!! Ему и горя мало! – молвил дед. – Вот как его к земле пристрастишь? Услыхал про белку и все бросил! Мало еще поп их за волосья таскает!
* * *Савоська нашел для Улугу самое приятное занятие – разбирать белку по сортам.
Смуглые, оба с косами, с трубками в зубах, гольды целый день копались в груде мехов.
Савоська и Улугу сетовали на жизнь, но друг друга не слушали. Савоська жаловался на жену брата, что обижает его, не дает жить дома, а Улугу – на русских.
Улугу был рад-радешенек, что ему пришлось заниматься купеческим делом. Перед ним товару на тысячи. Тут белки и синие, и темно-пегие, и голубые, и даже белые. Савоська открыл перед Улугу все пушные богатства Бердышова.
У китайцев не бывало столько мехов. «Мы сейчас самые богатые!» – думал Улугу. Он отродясь не видел столько белок. Шкурки разбирали по цветам, по глубине меха, по размеру, упаковывали в тюки. К июлю Савоська должен был отвезти часть этого товара в Хабаровку знакомым забайкальским купцам, наезжавшим туда каждый год.
Улугу, жизнь проведший на добыче пушнины, живо сообразил, как надо подбирать меха, выучил слово «сорт» и уже знал, какая белка идет в первый, какая во второй и третий.
– А соболь тоже есть сорт?
Весы, аршины, палки – все, на что, приходя к купцу, смотрели с удивлением и уважением, сегодня было доступно Улугу. Свои, мылкинские, казались ему жалкими, ничтожными людишками. Сидя на белках в узком проходе из высоких тюков, Улугу чувствовал себя близким богатой жизни.
На душе у него отлегло.
– Тот раз соболь скрылся в норе…
Начинался один из бесчисленных рассказов про охоту на соболя в норе. Савоська слушал с удовольствием, ему наскучило копаться в мехах одному. А Улугу подумал, что наука, как подбирать меха, пойдет ему впрок, теперь уж китайцы не обманут его, когда будет продавать им пушнину: «Сам знаю сорта. А то раньше всегда думал, что такое сорт? Торговцам какую шкуру ни покажи – всегда плохая. А теперь, оказывается, есть сорт! Ладно». И в восторге, что теперь торгаши ему не страшны и что вообще теперь ему море по колено. Улугу, как бы невзначай, взял железный аршин – предмет гордости и уважения всех покупателей – и помешал головешки в очаге. Однако, вдруг о чем-то вспомнив, он вытер аршин полой халата и кинул на место.
Чай вскипел.
«Тут не жизнь, а радость! – подумал Улугу. – Пить чай, кушать, спать на мехах, рассказывать друг другу про охоту, потом опять за чай и все время копаться в грудах драгоценных мехов…