Амур-батюшка - Николай Задорнов

Егор сам, бывало, думал: «Этот человек как будто веселый, а ведь он людей убил и ограбил и пойдет на любой грех, хотя он и умен, и славен, и совет его делен. Почему так?» Иван и нравился ему, и боялся он его. Чувствовал Егор, что страшный зверь сидит в Иване, что тигр, которого все боятся в лесу, живет с ним рядом, в соседнем доме, и от него всего можно ждать, что если он убил Дыгена, то при случае и другого убьет.

В высоком, погибшем от пожара лиственном лесу, как в пустом амбаре с падающими балками, расставив задние ноги, стоял сохатый. Трепетными толстыми губами зверь ловил тенета висячих мхов.

По крупу, по ногам и торчавшему хвосту видно было, что лось сильный, сытый. Мха на лиственницах было множество. Повсюду висели его зеленые бороды.

«Стреляем?» – знаками спросил Улугу, показывая на ружье и прикладываясь.

Егор решил выгнать сохатого к деревне и там убить, чтобы не ездить за мясом в такую даль.

Мужик хлопнул в ладоши. Зверь споткнулся, вырвался из сугроба и поскакал. Наст, проламываясь, как бы хватал его за ноги. Охотники ринулись за ним.

Они загнали зверя в ущелье. Кругом теснились скалы. В ветвях черных елей белели снежные гнезда. Сугробы висели над головой Егора. Грудь и шапка его заросли белой шерстью, он сам был как косматый белый зверь.

Лось злился. Убегая, он изрезал свои лодыги о льды наста.

Зверь кинулся на охотников и занес узкое копыто. Гольд ударил из кремневки. Сохатый с ревом шарахнулся в сторону, низко поводя рогатой головой, как бы нюхая снег.

Егор выстрелил. Сохатый взвился на дыбы и побежал обратно по ключу вниз.

Крепчал северный ветер, небо краснело. Таежная речка белоснежной лентой обегала утес. За поворотом открылись сопки. Как стадо лысых горбатых зверей, рассыпались они по долине.

Лось остановился под лохматой, протянутой, подобно руке, ветвью лиственницы. Егор отломил от сухого дерева рассоху и кинул ему на рога. Лось побежал. Он уходил по Додьге и дальше, через озеро. Охотники загнали его на релку, в селение, и у почтового столба повалили двумя выстрелами.

– Егорка, а шкура моя, – сказал красный и вспотевший Улугушка, утирая шапочкой лицо и лохматую голову.

Шкуру взял Улугу, а мясо разделили пополам. В стайке у Кузнецовых рос бычок, низколобый, красный, с рожками, похожими на шишки. Из-за него Егор бегал в тайгу за зверем: не хотелось колоть бычка на мясо.

– Пусть живет бычок, – сказал он. – Бык и для приплода и работник.

Ветер пробушевал неделю. На один день он стих, сияло солнце, наступила оттепель, и снега, наметенные ветрами, подтаяли и обледенели. Солнце смотрелось в насты. Словно тысячи солнц горели в тайге.

Наутро потянуло с другой стороны. Ветер снова крепчал. Казалось, вся масса воздуха, прошедшая за неделю, начинает возвращаться обратно.

Семь дней дул ветер с юга и достиг страшной силы. Опять краснело небо над гарью.

В воскресенье ветер утих. Снежная пыль засверкала в воздухе. С крыш потекло.

– Весна идет, – сказал Егор и стал греть сошники на углях.

За его избой застучал молот по железу.

– Нынче снега были высокие, – толковал дед, стоя на ветру в одной рубахе. – Пашни наши может смыть, когда пойдет вода.

Мужики, бабы и ребятишки ходили в церковь. Вербой украсились избы. Свечами накоптили кресты на притолоках.

Из-за голых берез доносились крики птиц и благовест. Ребятишки дарили крашеные яйца приходившим в деревню гольдским детям.

У Федьки родился сын. К потолку в обширной избе подвесили еще одну зыбку. На длинной веревке между лиственницами сушилось теперь вдвое больше пеленок. Младенцы подавали голоса из разных концов избы.

На тополях набухли почки, цыплячьим пухом зажелтел на солнце верболоз. На Амуре начался перезвон падающих торосов. На релке пеньки от рубленных зимой деревьев оказались выше людского роста и стояли, как горелые столбы. Сквозь снежную проредь стали проступать комья черной земли. Вскоре пашни и огороды открылись во всю ширь.

В ночь с грохотом разбился и тронулся Амур. Вздулась и зашумела вода и, как на листовом стане, выкатывала на берег разноцветные льды. Как слыхал Егор, синий лед из Тунгуски, желтый – из китайских рек, зеленый – с Зеленого Клина, с Уссури.

Вешние воды заботили Егора. Бороздя додьгинскую релку, забурлили они по косогорам и распадкам, смывая чернь, роя глину, и мутными широкими падунами, с плеском и шумом низвергались в разлившийся после ледохода Амур. В прошлом году тревожили ветры, а нынче – еще страшней – вода пошла по полю.

На мокром склоне релки Егор, дед Кондрат и Федька копали канаву, отводили воду, чтобы с гребня релки шла она мимо пашни, не смывая верхнего черного слоя земли.

Егор хотя и задумал пахать в тайге на Додьге, но и в мыслях не держал оставлять свою старую росчисть.

– Жизнь тут требует подспорья, – утверждал Тимоха. – Чуть тебе «штаны» не перемыло, – толковал он.

– Ну, старая-то росчисть высоко, – отвечал Егор.

– «Штаны»-то в вершине, да снег быстро таял, все же источил земельку, – заметил дедушка Кондрат. – Сильные нынче снега были.

Вешние воды тронули самый дорогой для крестьян верхний черный слой. Ветры быстро сушили землю. Река затопила отмели, плескалась и билась в обрывы. Бурые пряди водорослей цеплялись за корни тальников.

Багровая ольха с сединой крапинок на коре распустила красноватые почки. Жар, прель томили людей. Верба пустила зелень, на болоте появились белые цветы.

Воздух пряный, густой от таежного настоя; в нем чувствуется свежая зелень, запах задышавшей коры, соков, цветов, озер, тины, протаявшего гнилья и рыбы, затухшей грудами в застойной воде.

Зеленые кедры пятнами выступали из желто-красной тайги. Сила бродила в деревьях, соки побежали по всему бесчисленному множеству стволов. Большая тайга стояла еще почти без зелени, но была уже не в один серый цвет, как зимой.

«Так вот и народ… – думал Егор. – Живет народ, сер и слаб, и вдруг забродили соки, пошли пятна. Чуть заметно оживились люди. А солнце ударит в чащу – и в каждой былине поднимается сила, зелень, цвет; все переменится. Люди оглянутся – и сами себя не узнают: „Мы ли это?.. Кругом все зелено, все в цветах!“»

ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ

Амур все бьет и ломает. Тальниковый лес с подмытого треснувшего берега плетнем повалился в реку.

Улугу подъехал к обрыву в оморочке.

– Берега нету, пристать некуда? – крикнул он Силину.

– Чего сердишься? – отозвался Тимошка.

Гольд не ответил ему, с досадой вытащил оморочку в кустарник, швырнул ее и, захватив вещи, проворно полез на обрыв. Забравшись наверх, он оглядел реку, лес, озеро, с досадой что-то пробормотал и побрел к огороду Кузнецовых. Там сел на сломе и закурил трубку, глядя, как работают хозяева.

– Ну, как живешь, Улугу? – подсел Федюшка. – Дай закурить…

– Худо! – отдавая берестяную коробку с табаком, ответил гольд с таким выражением, как будто это само собой разумелось.

– Чем же худо? – подошел Егор.

Гольд покосился на него и смолчал.

– Что молчишь?

Улугу поглядывал по сторонам. Вид у него был такой, как будто русские к нему приехали и пристают, а он не желает разговаривать.

Видя, что Улугу не в духе, Кузнецовы снова принялись за дело.

– Ребята, не досаждайте ему, пусть одумается человек, – сказал отец.

Улугу долго сидел и курил.

– Ну, худо, что ли? – восклицал Улугу, сидя вечером в избе Кузнецовых. За столом у него отлегло, и он стал разговорчивей. – Лед прошел, а гусь дорога нету?

– Как это гусям дороги нету?

– Конечно, гусь надо другую дорогу искать. Старая дорога пропали. Вот с колокольни гуся стреляли. Теперь другой дорогой летает.

Кузнецов недоумевающе смотрел на гостя.

– Ты заговариваешься, – заметил Тимоха.

Улугу метнул злобный взор на Силина.

– Гусь раньше близко садился, а теперь далеко. Раньше как раз на протоке садился. Чистенький такой коса, гусей много сидели, – оживляясь, с умилением сказал Улугу. – Ружьем палить прямо из дома можно… далеко не ходить.

– А теперь?

– Что теперь! – махнул рукой гольд. – Теперь косу затопило, вода верхом ходит, оморочкой ехать надо далеко, однако, кругом острова.

– Парень, кругом острова ехать – руки отмахаешь, пол версты будет. Конечно, из дома лучше бы тебе стрелять…

– Кто же виноват, что косу затопило?

– Кто виноват! – зло воскликнул гольд. – Русский виноват!

– Как так? Ведь это в прошлом году гусей стреляли. Разве гусь помнит?

– А разве нет? Что его дурак, что ли? Косу еще не затопило, гусь на старое место летал, а поп как раз на колоколе каждый день играл, пугал, наш гусь обратно пошел. Конесно, если не русский, так кто виноват. Моя, что ли?.. Конесно! – оживляясь, продолжал Улугу. – Рыбка тоже пугали. Дерево стучит…

– А рыба слышит, что ли?

– А че, его глухой? – с обидой воскликнул Улугу. – Когда лес рубили, его слышит…