Ткань Ишанкара - Тори Бергер

обесцвечивая занавески в просторной гостиной, телефон по обыкновению почти замолчал. Бабушка перестала узнавать домашних, а когда была в сознании, почти всегда тихонько что-то напевала. Эстер не понимала ни мотива, ни слов, но мама плакала и говорила, что это колыбельные, которые бабушка пела ей в раннем детстве. Мама помнила их подсознательно, хотя сама тоже не могла воспроизвести ни слова на казавшемся чужим, почти забытом языке. Бабушка умерла ночью, когда мама спала, свернувшись калачиком на старом диване возле ее с дедом кровати, и этого мама никак не могла себе простить. Эстер слышала, как она призналась брату, что возможно, если бы она не заснула, она смогла бы что-нибудь изменить, но ребе отрицательно покачал головой, впервые не надменно и свысока, а сочувственно и по-родственному, обнял ее и благословил. Это был день их примирения. Дед продолжал спать в зале, на супружеское ложе так и не вернулся, и однажды брат и дядя Исраэль вытащили кровать во двор и сожгли.

Однажды мама, дед и брат Эстер отправились на рынок вместе, и с тех пор половину дня брат проводил в дедовом магазине, осваивая тонкости торговли овощами. Дед умер, когда Эстер едва исполнилось шестнадцать. Магазинчик со всеми продавцами, грузчиками и некоторыми небольшими долгами перешел к ее брату, но Эстер нисколько не переживала. Она жила мечтами о том дне, когда наконец-то поступит в Ишанкар, но мама требовала, чтобы Эстер стала учительницей или врачом.

С того дня, как кормить семью стал ее брат, роли в доме кардинально перераспределились. Мама отдала в эмигрантскую миссию старую мебель, купила огромный мягкий диван и заняла на нем главенствующую позицию посреди гостиной. Брат подарил ей большой телевизор.

На все нападки ребе Исраэля о том, что у нее теперь вечный шаббат, мама отвечала, что Господь не был к ней особо милостив, и она уже вытерпела столько, сколько можно было бы разделить на троих, и остаток жизни намерена отдыхать. Эстер достались все обязанности по дому, и это подвигло ее в первую очередь осваивать простенькую бытовую магию, чтобы уборка не превращалась в наказание. Больше всего она любила готовить. Эстер всегда была пышкой и стеснялась этого с самого детства, но со временем, превращаясь из девочки в девушку, Эстер нашла свои формы неизменным достоинством, и потому без опаски баловала себя заварными пирожными и жареным с приправами мясом. Мама смеялась, говоря, что скоро пригласит ребе Исраэля жить с ними, чтобы тот своим строгим видом и занудными речами отгонял от нее поклонников, но поклонник появился как раз у мамы.

Эстер видела, как отправляясь на прогулку с ее будущим отчимом, мама неловко красится и, краснея, примеряет перед зеркалом платья. Мама словно боялась спугнуть этого человека, который появился в ее жизни тогда, когда она уже основательно обжила диван и освоила все двадцать два канала телевизора. Теперь ей надо было снова вспоминать, как носить каблук, подкручивать ресницы похожими на пыточный инструмент щипцами и менять украшения, подбирая их к каждому новому платью. Мама словно начинала жить заново с двадцати лет и иногда искала поддержки у дочери, но Эстер мало что могла ей подсказать. Мама считала, что у Эстер безупречный вкус и кое-какой романтический опыт в общении с противоположным полом, а Эстер боялась признаться, что несмотря на то, что юноши уже года два как провожают ее до дома, она так ни разу и не поцеловалась.

Мама вышла замуж через год, по всем правилам, соблюдая все церемонии, и Эстер первый раз в жизни увидела, что дядя Исраэль умет плакать и танцевать. Отчим переехал к ним. У него был свой небольшой торговый бизнес, легкий характер и отличное чувство юмора, поэтому он хорошо вписался в семью и интерьер гостиной. Еще через полгода женился брат, и теперь Эстер почувствовала, что спокойно может переехать в так желанный ей Ишанкар, потому что ее обязанности вполне себе мирно делили отчим и жена брата. В августе Эстер собрала чемодан и перебралась в университет.

Однажды, спустя лет пятнадцать, Эстер поняла, что забрала из родного дома тот самый потертый картонный чемодан с грудой казавшегося тогда важным барахла и эту белую с голубой каемкой тарелку. Чемодан вместе с вещами давно затерялся при переездах, и единственным символом дома и семьи оставалась эта кошерная тарелка. Она была для Эстер напоминанием о том, что у нее все еще есть человек, который простит ей эту тайную кражу, потому что сам знает ценность украденной ей вещи. Иногда, глядя на эту тарелку, Эстер бросала все дела, открывала портал и оказывалась на пороге своего дома, и мама в смешных розовых пушистых тапочках все так же восседала на диване в окружении блестящих конфетных оберток, и Эстер запрещала себе думать о том, что однажды в гостиной снова будет чистота, порядок, тишина и палящее сквозь занавески полуденное солнце…

– Допустим, – кивнул Алекс, – если вы говорите, что за Тайрой будет строгий контроль. Насколько я в курсе, дисциплина еще никому во вред не шла.

Тайра посмотрела на брата и криво улыбнулась. Он прочитал в ее взгляде ехидное «Кто бы говорил».

– Тогда вы должны подписать ей разрешение, – констатировал хет Хоофт. – И, заранее предупреждаю, вам придется подписать не одно.

– А сколько?

– Во-первых, вы должны дать принципиальное согласие с тем, что она будет обучаться в Ишанкаре. Раз Тайра собирается уйти к нам в этом году, вы должны подписать его летом. На следующий год вы подпишете ей разрешение на обучение на Первом Круге. И так будет для каждого Круга.

– На Данте похоже, – без улыбки заметил Алекс. – Так и что такое Первый Круг?

– Два курса обучения составляют один Круг, – терпеливо пояснил ’т Хоофт.

– И сколько их всего?

– Три Круга, по два года обучения каждый. Потом Интернатура, то есть два года практической деятельности, и еще два года Магистратуры, как положено, с преподаванием и написанием научной работы. И год на полную передачу полномочий.

– Одиннадцать лет? – не поверил Алекс. – Я правильно подсчитал?

– Абсолютно, – согласно кивнул Йен.

– И все это время вы будете рядом?

– Именно так.

– А что, это придает тебе спокойствия? – с недоброй ухмылкой спросил Салто. – Я бы, наоборот, насторожился.

– Я бы насторожился, если бы сэр ’т Хоофт бросил ее на произвол судьбы, – парировал Алекс.

– А он ее бросит, уверяю тебя, если она перестанет смотреть ему в рот и выполнять все его распоряжения.

– Это называется «нарушать дисциплину», лорд Салто, – пояснил ’т Хоофт.

– Я тебе даже больше скажу, – Салто намеренно игнорировал мага и обращался только к Алексу. – Он, согласно их Закону, обязан будет убить твою сестру, если она начнет вытворять то же, что и их предыдущая девица.

– Это правда? – нахмурился Алекс.

– Так говорит Закон, – кивнул ’т Хоофт. – Но именно потому, чтобы до этого не дошло, я и требую от вашей сестры беспрекословного подчинения. У нее хватает ума и силы духа, чтобы выполнять мои требования сейчас, и, я уверен, хватит и дальше.

– И в чем заключаются ваши требования?

– Это наше личное с Тайрой дело, Алекс. В это я вас посвящать не намерен.

– А вы хоть кого-нибудь в это посвящаете?

– Ее саму. И частично господина Ректора, так как она будет находиться в его прямом подчинении.

– Ректор – это сэр Котца?

– Пока да, – кивнул маг, – но когда-нибудь он передаст этот пост. Вероятнее всего, ее Ректором будет Горан.

Алекс на некоторое время задумался.

– Боюсь, я вас не вполне понял, – сказал он. – Что значит – будет ее Ректором? Ваши формулировки иногда меня ставят в тупик.

– Это просто терминология, – пояснил Йен. – Согласно Закону, Некромант Ишанкара принадлежит Ректору Ишанкара. Это его личное оружие, персональный помощник, телохранитель и много еще кто, но не собственность, как вы могли подумать. Некромант и Ректор всю жизнь, ну, или очень большой временной промежуток, лет так тридцать-сорок,