Ткань Ишанкара - Тори Бергер

– Как вы умеете поворачивать все в свою сторону, – поразился Салто.

– Я объективен, – спокойно заявил маг, – и это вам не нравится.

– Ладно, я понял, – прервал дискуссию Алекс. – На что похож Гиварш понятно. А на что похож сам Ишанкар?

– Внешне – на замок из какого-нибудь фэнтези-романа, – задумался Йен. – Или на средневековый город. Небольшой город с большими садами. Но основная наша функция – научить людей, родившихся магами, грамотно пользоваться силой. Я бы даже сказал, научить их не пользоваться силой, что более важно, поэтому Ишанкар все-таки в первую очередь университет, а не боевая крепость.

– И где она собирается жить? – Алекс кивнул в сторону сестры. – В учебном корпусе?

– Почему же, – возразил маг. – На территории есть общежития для студентов и воспитанников. Будет жить там. Я так понимаю, что даже не одна.

– А с кем?

– У нее есть подруга, ее Страж. Правда, она присоединится к Кхасси через год.

– А этот год она будет одна?

– Вы неверно понимаете ситуацию, Алекс, – после некоторого раздумья аккуратно сказал ’т Хоофт. – Вы знаете, что к вам Тайра однозначно не поедет. В глобальном смысле, не все ли вам равно, будет ли она одна в этих стенах или в Ишанкаре? К тому же, одна она не будет, все наши послушники находятся под строгим контролем.

– Послушники?

– Те, кто еще не являются студентами, но уже принадлежат Ишанкару, – пояснил хет Хоофт. – А вы сможете видеться так часто, как захотите. Я полагаю, с этим проблем не будет.

– А бывают?

– У всех боевых магов казарменное положение. А некроманты – это спецподразделение факультета Боевой магии. У нас очень жесткая дисциплина, нарушение положений Закона строго карается. Но, я думаю, ввиду сложившихся обстоятельств ни господин Хранитель, ни госпожа Первый Проректор против не будут.

– А могут?

– Вообще-то, они должны быть против, – с неудовольствием признал маг. – Но Эстер – вменяемый человек, она найдет выход. Уверен, что она над этим уже думает. Если ей удавалось сбегать от своего дяди, – ’т Хоофт усмехнулся, – этот вопрос она точно решит.

…Эстер не сильно жаловала своего дядю ребе Шниперсона, в основном за то, что он был таким правильным, что был правильнее всей ее большой семьи. Он был единственным по-настоящему кошерным евреем среди всех ее самых близких родственников, настолько кошерным, что сразу после бар-мицвы ушел жить к своему двоюродному деду-раввину в ортодоксальный квартал. К четырнадцати у него были настоящие пейсы, неизменная шляпа и зачитанная до невозможности Тора, словно это не родная мать, а сам дед-раввин родил его, как Исаак Якова. Дед, к слову сказать, сам удивлялся, откуда в сыне торговца овощами такая религиозность. Мама Эстер, родная сестра ребе, называла его не иначе как пингвин, потому что он всегда был в черно-белом. Ребе Шниперсона даже звали Исраэлем, что, как он говорил, обязывало его блюсти заветы предков. Маму это всегда раздражало. Когда с дядей Исраэлем близко познакомилась и сама Эстер, его излишняя набожность стала раздражать и ее.

Эстер помнила, как однажды на мамин день рождения ребе подарил ей набор посуды для кошерной пищи. Мама очень быстро побила все чашки и тарелки, не специально, конечно, просто посуда была такой идеально гладкой и блестящей, что выскальзывала из рук после того, как ее мыли. Эстер втайне думала, что мама роняет чашки и тарелки на пол намеренно, чтобы не выполнять требований старшего брата, под давлением которого она находилась все свое детство, ведь будущий ребе не рисковал учить жизни своих родителей, зато на сестре практиковал свои нравоучения в полной мере; но когда из всего сервиза остались только три тарелки, мама забрала их из кухни и спрятала в шкаф. Эстер долго не могла понять, зачем их хранить, их можно было отдать в эмигрантскую миссию, если не хотелось выкидывать, но на все ее вопросы мама отвечала, что она еще маленькая и не поймет. Мама оказалась права.

Тарелка была белая, с голубой каемкой в виде трех переплетенных линий по краям, и сколько бы ни проходило лет, всегда выглядела как новая. Эстер увезла с собой одну, когда вышла замуж, но в ее новое жилище тарелка не вписалась, она словно была каким-то анахронизмом, напоминанием о безвозвратно ушедшей прошлой жизни, а еще, глядя на нее, Эстер всегда хотелось плакать. Однажды, собираясь на работу, пока муж пил кофе, скрываясь за утренними газетами, а сыновья снова не могли разобраться, кому из них какой пакет с завтраком забирать с собой в школу, Эстер незаметно вынула тарелку из бельевого шкафа, где она хранилась между складок пахнущих розовыми лепестками простыней, и быстро спрятала ее в свою объемную сумку. Она отнесла тарелку в Ишанкар, положила ее в нижний ящик стола, и теперь иногда позволяла себе закрыть кабинет изнутри и заглянуть в свое детство.

Эстер помнила большой двухэтажный родительский дом. Бабушка с дедушкой, родители мамы, жили на первом этаже, ей с братом и мамой отводился второй. Отца Эстер не знала, бабушка рассказывала, что он был военным, и его часть какое-то время, месяцев около пяти, располагалась неподалеку. Он обещал вернуться и забрать маму с собой, куда-то поближе к морю, но так и не вернулся, из чего мама заключила, что он погиб, потому что предполагать иное, имея на руках двоих незаконнорожденных детей, было слишком больно. Ко всем прочему, это спасало от постоянных нападок ребе Шниперсона, который, вопреки положенному ему саном миролюбию и смирению, грозился поймать отца и обрезать его окончательно, дабы не дать беззаконию твориться и дальше. Спустя много лет бабушка рассказала Эстер, что у мамы был небольшой выбор: в глазах многочисленных родственников она могла быть либо шлюхой, либо почти официальной вдовой солдата, который, конечно же, не вернулся из боя. Мама благоразумно выбрала роль жертвы, родители ее в этом поддержали. Ребе Исраэль в знак несогласия с семьей не появлялся в их доме полгода.

Мама никогда не работала. Она следила за домом, готовила еду, ухаживала за детьми. Когда Эстер исполнилось девять, посреди дня кто-то поджег дедов магазин вместе со всеми тремя продавцами, двумя грузчиками и самим дедом, которые были внутри. Погасить огонь на сорокаградусной жаре не удалось, магазин выгорел дотла, и еще долго над кварталом висел запах горелого человеческого мяса. Дед обгорел наполовину. Мама все время была при нем, и этот год они с братом прожили с бабушкой. Когда мама возвращалась из госпиталя домой, она все больше спала, закрывшись в своей комнате, и Эстер, как ни старалась, не могла вспомнить ее лица. Они почти не разговаривали. Мама, которая могла без умолку трещать по телефону с многочисленными подружками, почти всегда молчала, бабушка тайно плакала, а дядя Исраэль истово молился сам и заставлял делать то же и других. Брат повелся на его убеждения, но Эстер казалось, что это крайность, в которую дядя и брат впадают от бессилия. Ребе Шниперсон ругался, говоря, что Эстер один в один похожа на свою непутевую мать, но Эстер даже не обижалась. Ей хотелось быть похожей на маму, ведь ее терпения не было даже у святого ребе, который предпочитал прятаться в синагоге, пока мама в госпитале отрывала прилипшие к дедову обожженному телу бинты и простыни.

Через год дом снова наполнился маминым смехом, телефон опять был постоянно занят, дед ходил с палочкой и медленно восстанавливал свой магазин. Брат Эстер собирался записаться в армию и воевать, за что при каждом упоминании об этом получал подзатыльник от деда, а иногда еще и от бабушки. Эстер казалось, что жизнь наладилась, и теперь, как и раньше, набеги на их дом ребе Шниперсона стали не такими фатальными.

В четырнадцать лет Эстер лишилась бабушки, которая так и не оправилась после инсульта. Бабушка лежала около полугода. Мама снова взяла на себя обязанности сиделки, и дом словно вернулся на пять лет назад. Снова стало тихо, полуденное солнце нещадно палило,