Смерть пахнет сандалом - Мо Янь

Отец ничего не рассказывает, скучно – сил нет. Подошел я к очагу. Огонь почти погас, масло в котле тоже не бурлит, только посверкивает, не масло, а большое зеркало, в медной оправе, посветлее, чем у моей жены, каждый волосок на лице отражается. На земле перед очагом и на приступке засохла черная кровь. Это кровь Суна Третьего. Она пролилась не только на землю перед очагом и на приступку, но и прямо в котел с маслом. Не от того ли масло такое светлое? После сандаловой казни я хочу установить этот котел с маслом у нас во дворе, пусть жена на себя любуется. Будет плохо вести себя с отцом – не позволю ей смотреться. Прошлой ночью я спал неспокойно, во сне услышал, как бабахнуло, и Сун Третий полетел головой вперед в котел с кипящим маслом, и когда его голову вытащили оттуда, она уже наполовину сварилась. Вот ведь забавно. Мяу-мяу…

Кто же так метко стреляет? Отец понятия не имеет, слышавшие выстрел и подоспевшие с осмотром солдаты – тоже. Только один я все знаю. В уезде Гаоми лишь два таких метких стрелка: один – Нюцин, охотник на зайцев, другой – уездный начальник Цянь Дин. У Нюцина есть лишь один левый глаз, правый выбило при разрыве ствола ружья. Правда, лишившись левого глаза, Нюцин стал стрелять еще лучше. Зайцев он снимал на бегу. Стоило ему вскинуть ружье – и зайцу было уже не избежать встречи с царем преисподней Янь-ваном. Нюцин – мой добрый приятель, мой добрый приятель – Нюцин. А еще чудо-стрелок из местных – уездный начальник Цянь Дин. В поисках лекарственных корешков в лугах на западной окраине, чтобы вылечить жену, я видел, как охотились Цянь Дин вместе с Чуньшэном и Лю Пу. Чуньшэн и Лю Пу верхом подымали трупики зайцев с земли, а уездный прямо со своего коня выхватывал из-за пояса пистолет и стрелял, почти не целясь. Ба-бах – и заяц подпрыгивает на полчи и падает замертво.

Я лежал в сухой траве, боясь пошевелиться. Слышно было, как Чуньшэн льстиво хвалит стрельбу уездного. Лю Пу же сидел на лошади, свесив голову, безо всякого выражения на лице, непонятно почему. Мэйнян рассказывала, что Лю Пу – доверенное лицо уездного – был названым сыном супруги начальника, человеком ученым и способным. Зачем ему, спрашивается, с такими способностями служить кому-то загонщиком? Если человек способный – ему бы нужно, как моему отцу, с выкрашенным красным лицом задирать большой меч над головой, и – хрясь! хрясь! хрясь! хрясь! хрясь! хрясь! – вот уже шесть голов валяются на земле.

Не то, что уездный метко стреляет, подумал я про себя, ему просто повезло, что кошка наткнулась на дохлую мышку. Вовсе необязательно, что он в следующий раз попадет. Уездный словно прочитал мои мысли, поднял пистолет и подстрелил пролетавшую пичугу. Мертвая птица черным камнем упала прямо рядом с моей рукой. Мать твою, чудо-стрелок, мяу-мяу! Подбежала охотничья собака уездного. Схватив пичугу, я встал, жар от тушки обжигал руку. Собака с громким лаем прыгала передо мной. Я тебя не боюсь, собака, это ты меня боишься. При виде меня все собаки Гаоми поджимают хвосты и поднимают бешеный лай. Боятся. Это значит, что в своем подлинном обличье я – тоже черный барс, как отец. Для виду собака уездного заливалась яростным лаем, но в этом лае я слышал уверенность, что за ней хозяин. А в душе она меня ой как боится! Ведь я в Гаоми – собачий Янь-ван. Заслышав собачий лай, прискакали Чуньшэн и Лю Пу. С Лю Пу я был незнаком, а Чуньшэн – мой добрый приятель, он нередко заходит в нашу лавку поесть мяса и выпить вина, и я всякий раз принимаю его по высшему разряду.

– Сяоцзя, – спрашивает Лю Пу, – ты как здесь оказался? Что здесь делаешь?

– Лекарственные корешки копаю, жена захворала, вот и пришел зеленые листочки и красные стебельки прострелтравы для нее набрать. Знаешь, где тут можно поживиться прострел-травой? А если знаешь, то скорей скажи, а то хворь у моей жены не из легких.

Подъехавший уездный смерил меня с головы до ног свирепым взглядом. Осведомился он, откуда я и как меня зовут, я не ответил, он что-то пробормотал. В детстве матушка учила, мол, будет чиновник тебя спрашивать о чем-то, так ты притворись немым. Слышно было, как Чуньшэн тихо говорит уездному на ухо:

– Это муж красотки, что торгует собачатиной, полудурок… – Ах, Чуньшэн, так и так твою бабушку, подумал я про себя, а я еще только что думал, что ты мне добрый приятель, какой же ты добрый приятель? Какой добрый приятель называет друга полудурком? Мяу-мяу, маму твою разэтак? Если я полудурок, то ты – полный дурак…

У Нюцина ружье стреляет дробью, а уездный палил из заморского пистолета пулями. У Суна Третьего в голове лишь одно отверстие, ну и кто, кроме уездного, мог сделать этот выстрел? Вот только зачем уездному убивать Суна Третьего? А-а, понятно, Сун Третий наверняка крал у уездного деньги, его, уездного, деньги, разве можно было спустить ему это с рук? Если ты крадешь у уездного деньги, то иначе и нельзя! Поделом, поделом! Эх, Сун Третий, при жизни ты обычно ошивался у ворот управы с внушительным видом, но, завидев меня, ни звука не издавал. А нашей лавке задолжал пять связок монет, до сих пор не вернул. Ты мне их уже и не вернешь, да и я не смею требовать. Ладно, хоть денежки наши ухнули, но и ты жизнь потерял. Что важнее – жизнь или деньги? Конечно, жизнь важнее, вот ты с долгом и предстанешь перед господином Янь-ваном.

4

Прошлой ночью, как только прогремел выстрел, роем налетели на наш навес солдаты и офицеры. Они поспешно вытащили из котла верхнюю половину тела Суна Третьего. От его головы разносился вкусный аромат, капала кровь вперемешку с маслом, ни дать ни взять – только что приготовленный огромный засахаренный шарик на палочке. Мяу-мяу. Когда солдаты положили Суна на землю, тот был еще жив, и ноги подергивались, как у недорезанной курицы. Солдаты вытаращили глаза, не зная, как быть. Подбежал их старший, торопливо затолкал меня с отцом под навес и пальнул туда, откуда прилетела пуля. Никогда в жизни никто не стрелял так близко от моих ушей, да еще из иностранного пистолета, говорят, оружие