Письма с Дальнего Востока и Соловков - Павел Флоренский

Чем развивала сына мать,

Как незатейливый вопрос

В уме ребенка пышно рос.

Без рук, без ног стучится в дверь?

Не знаешь? — Ветер то, один.

Самодержавный господин,

Он рыщет всюду. Но без ног

Ни троп не знает, ни дорог.»

Оро: «Да, но отцовская стрела,

Летит, не требуя крыла...

Ужель ее быстрее нет?

А знаешь, ноно, верно свет

Быстрее ветров и стрелы

Вонзит конец своей иглы.

А Время? Ведь оно вперед

Разящих солнцестрел идет.

Но вот, быстрейший зверь опять:

Всех быстрых может перегнать

Мысль, безудержная, и вид

Того, что Время лишь сулит,

Покажет четче нам, ясней,

Чем видим в полдень ярких дней.

Бывает, словно дикий гусь,

Вперед я Времени помчусь

И мыслию живу в потом,

Как в ныне близком или в былом,

И даже будущего мгла

Ее сдержать бы не могла.

Искрит и плещет Мир в игре,

А я—как будто на горе

И с высоты холодной мог

Увидеть Время поперек».

Умудрена годами мать:

Умела сына не прервать,

Своим молчанием остра.

Серела, догорев дотла,

По л у остывшая зола.

Лишь стон тайги гудел вдали,

Да звезды ясные цвели.

СХІѴ.

Он мыслил образом. Вставал,

Как лучезарный интеграл,

Всей вещи в целом яркий лик:

Одно мгновенье — и возник.

Звенит в груди призывный звук:

Натянут туго звонкий лук.

К полету просится, смела,

Но путь воздушный ей закрыт.

Она заряжена, дрожит.

Вдруг сорвалась. Раздался г/л,

И луч серебряный сверкнул,

К лазури брызнувший дугоі.

Так образ набухал тугой,

Томил, ворочался и рос.

По коже пробегал мороз,

И мука мысли то в озноб,

То в жар бросала юный лоб

Во глубине, во тьме пещер—

Бытья смесительный кратэр

Вещественней самих вещей,

Точится Вечности ручей.

Но в подсознательной Ночи

Томятся чистые ключи,—

Непроницаемый шатер

Над ними плотный мрак прэстер,

Не допускает, чтоб родник

На свет сознания проник.

И вот, растет, растет напор.

Надтреснут свод—сияй простор!

И мысли вытекшей кристалл

Вдруг сформирован засверкал.

Клубами ладона повит,

В живом движеньи умный вид,—

Свет света, красота красот.

Не знает тленья, но живет.

И больше собственного Я

Волнует бытие бытья.

Пока будет, дорогой. Подумай, как ответить на загадку, которой угощал знакомых знаменитый физик Лоренц: «Каковы свойства химического соединения Са20?». Часто думаю о тебе, наверное ты теперь уже подрос. Когда что‑нибудь разсказыва- ют мне, хочется, чтобы ты узнал о том же или посмотрел сам, но разсказы быстро забываются и сидя за письмом обычно не могу вспомнить. Вот, впрочем, недавно разсказывали мне, что на Зайчиках, или Заячьих островах[2352], в начале мая было великое множество перелетной птицы. Лед с моря еще не сошел, но был в полыньях. Эти полыньи и самый ледяной покров казались словно посыпанными перцем отг уток, чаек и др. птиц, которые все ворковали и кричали, каждая по–своему. Знакомый говорил, что подобного «воркованья» (как он выразился) он не слышал никогда в жизни. Целую тебя, дорогой. He огорчай мамочку и заботься о Тике. Береги свои глаза, они тебе еще очень понадобятся. Еще раз целую.

Дорогой Олень, ты совсем забыл своего папу. Ho папу еще ничего, а я боюсь, что ты, по своему обычаю, предаешься какому‑нибудь одному увлеченью, в шорах идешь к нему и не воспринимаешь окружающего. Это очень грустно и плохо, прежде всего для тебя самой. Мудрость жизни—в умении пользоваться прежде всего тем, что есть, и в правильной оценке каждого из явлений сравнительно с другими. В данном случае я имею в виду мамочку, братьев, Тику и других близких. Школа и все, с ней связанное, мимолетный эпизод в жизни. Товарищеская среда сегодня есть, а завтра разсеется и все забудут друг о друге. Так бывает всегда. И тогда можешь оказаться в пустоте. Ведь товарищеская среда потому перетягивает к себе все внимание, что товарищеские отношения в сущности безответственны, каждый отвечает сам за себя и каждый занят своими интересами. Поэтому в ней легко. Ho эта легкость есть легкость пустоты, а все подлинное требует усилия, работы и несет ответственность. Зато доставшееся с усилиями, действительно внут- ренно проработанное, остается на всю жизнь. Того, что может дать родной дом, не даст потом никто и ничто, но надо заработать это, надо самой быть внимательной к дому, а не жить в нем, как в гостиннице*. Может быть, я ошибаюсь и преувеличиваю твое состояние, я был бы рад ошибиться. Ho смотри сама, если в моих словах есть хоть частичное указание на неправильную оценку тобою окружающего, то потом ты будешь горько раскаиваться в ошибке, которую уже не исправишь. — Теперь о другом. Недавно прочел «Travail» Э. Зола, «Труд». Раньше не приходилось читать это произведение. И был поражен, до чего оно слабо. Художественно это пустое место. Нет ни одного живого лица—все схемы отвлеченных понятий, как [в] средневековых «Moralites», т. е. нравоучительных представлениях, где выступают вместо действующих лиц различные пороки и добродетели. Зола воображает, что он идет по стопам Бальзака. Ho какое это глубокое самообольщение. У Бальзака все плотно, конкретно, человечно, построено. У Зола бесплотные призраки, пустота, отвлеченные разсуждения. Он хочет быть близким к жизни, но никакой реальности у него не чувствуешь. Тщетно пытается он возместить пустоту образов подробными описаниями вещей и обстановки: эта инсценировка бутафорская, описания разсыпаются на отдельные, не образующие ничего целостного, признаки, — описания Зола — это каталог, а не картина, даже не фотоснимок. И наконец идеология—наивная, без мудрости жизни, какие‑то гимназические упражнения на социальные темы. Мне, пожалуй, даже любопы- тно было читать эту книгу, тобы воочию убедиться, какой убогой пищей питались люди гого времени и сколь мало они понимали жизнь и предвидели (удущее. —По поводу Тютчева и, отчасти, Пушкина давно хоте: отметить тебе один прием их версификации, сообщающий т стихам полнозвучность ритмики. Это именно постановка в нічале стиха многосложных слов, преимущественно составных слов, в которых ударение первого слова–слагающего ослабевает, і потому ударяемый слог становится слабым, но зато его ударение компенсируется долготою: «Ho светла / Адмиралтейская игла», стих читается не так «Адмиралтейская игла», а так: «Аацмираалтейскаая звездаа». VI.7. Сейчас, при виде зари, скользяцей вдоль горизонта, мне звучит стих: «Спешит заря сменить другую», и думается: ведь это не Полтава и не Украина, а Псковская губ., если не Царское Село. А в Полтаве заря отнюдь не «спешит» сменить другую, между ними темная летняя ночь. Эго один из немногих примеров неточности у Пушкина, вообіце же он точен до научности и фактичен до мельчайшего штриха. У Пушкина было исключительное чувство реальности и он, при всем полете творческой фантазии, никогда не порывал с конкретными впечатлениями реальности. Замечательны мел:<ие подробности и штрихи повествования и описания у Пушкина. Внимательный анализ всегда позволяет установить их фактичность. Один из таких примеров не отмечен в пушкинской литературе, это образ Трике[2353]. Казалось бы, он выдуман. Ho Трике в самом деле существовал, и именно в Тамбове жила семья Трике, близкая к Левшиным (о Левшине в связи с Тамбовом Пушкин тоже упоминает), и фактическое доказательство этого хранилось у Ив. С., но к сожалению сгорело в пожаре. Даже фамилий и имен Пушкин не любил выдумывать, а брал их из жизни. Отсюда такая прочность его творений, насыщенных реальностью и полных жизни, несмотря (или вследствие, что точнее) фотографичности случайных обстоятельств, как у натуралистов. Зола гонится за реальностью с кодаком, —и ничего не улавливает. Пушкин идет, «куда влечет свободный ум», и всегда верен реальности, всегда ощущается его образ как плотный и полножизненный. Пушкин и Іете, самые свободные в отношении внешней близости—и самые реальные из поэтов. Отсюда следует вывод: об ошибочности пассивного закрепления случайных подробностей, столь свойственного русской литературе. — Крепко целую тебя, дорогая Оля, будь здорова и отдыхай. Кланяйся бабушке и Ан. Ф., кланяйся С. И., поцелуй мамочку.

Дорогая Тика, надеюсь, что шока это письмо дойдет до тебя, ты уже закончишь свои экзамены и освободишься от школьных обязанностей. Ходишь ли ты в. лес? Выкапываешь ли для сада лесные растения? Присылаю тебе зарисовку зари, м. б. тебе она покажется интересной. Ведь тут заря не возникает, а лишь скользит по горизонту с северозападной части его к северовосточной и не гаснет вовсе. Сегодня я сделал другую зарисовку, зари ровно в полночь, но цвета такие нежные и своеобразные, что взять их моими грубыми карандашами удалось плохо. Впрочем, пришлю и эту зарисовку, в следующем письме. Как‑то недавно мне разсказывали, как в Вотской области медведи едят малину (там очень ее много). Он обхватывает куст малины передними лапами, сжимает его в пук и сосет конец этого пучка. Меня раньте удивляло, как же медведь может есть малину, не собирает же он ее по ягодке, но только теперь узнал, как это делается. —Здесь, в одиночестве, я часто возвращаюсь мыслию ко временам своего детства, и образы моих младших братьев и сестер сливаются с вашими. Особенно памятны Іося и Андрей. Андрей родился в 1899 г., когда я был в 8 классе гимназии, Гося 3—4 года раньше. Поэтому я нянчил их, особенно когда студентом приезжал на летние каникулы домой, водил гулять по лесным трущобам, горам и зарослям, а больше, впрочем, не водил, а носил на руках. Гося заставляла меня разсказывать ей сказки, и я сочинял их часами. Собирали растения, ягоды. Почему‑то особенно запомнилось мне, как я тащил в Сураме Андрея по крутой ложбинке в гору за черникой. У меня в руках была большая корзина с ручкой и Андрей. Лезть приходилось продираясь сквозь заросли и подтягиваясь руками за кусты. Все склоны Сурамских гор покрыты черникой — но не северной черникой, растущей мелкими кустиками, а крупными кустами, на переходе к настоящим деревцам. На более удобном месте я спускал с рук Андрея, ставил корзину на ветки и принимался за сбор черничной ягоды. Самым трудным было возвращение домой, т. к. корзина была полна, а Андрей раскисал от жары и подъема, хотя и не поднимался собственными ногами. А раньше, когда я был значительно моложе и мы обычно ездили в Коджоры по нескольку раз в день я бегал в парк по грибы. Парк был небольшой, но мне казался таинственным и жутким. Почему‑то я никак не мог освоиться с его расположением, а м. б. и не хотел портить себе чувство безпредельного таинственного пространства. Ho каждый раз я входил в этот парк, как в заповедный девственный лес и, найдя несколько грибов, спешил убежать с замиранием сердца. Особенно занимали меня заросли папортников, легких, сырых, с их особым таинственным запахом. Свои грибы я чистил и тут же жарил— либо прямо на плите, шляпкою вниз и насыпав щепотку соли на внутреннюю сторону гриба, либо на сковородке, с маслом. Мне казалось, что грибы все недожарены и что недожаренными грибами отравляются; а кроме того на Кавказе грибы своеобразны и ими действительно часто отравляются. Поэтому я пережаривал свои грибы почти д> сухости и ел, одновременно с наслаждением и страхом. У тети Лизы, где было много фруктов, я принимал меры протів заболевания (мне было 7 лет и я почти всегда, как потом Ва; юшка, ходил с разстроенным желудком): принимал впрок ирядную дозу мятных капель. Вообще, с тех пор, как помнк себя, т. е. чуть не с I года, я привык возиться с душистыми ί лекарственными веществами, с ядовитыми растениями, с разлічными химическими соединениями, и удивительно, как со мною ни разу не случилось какой‑либо беды, несмотря на оіасность моих опытов. Вероятно это объясняется большой прівычкой с детства обращаться со всякими веществами и моею осторожностью. — Крепко целую тебя, дорогая Тика. Кланяксь твоему Буське.