Письма с Дальнего Востока и Соловков - Павел Флоренский

Дорогой Олень, весна кончается, т. е. астрономическая, а весна жизни здесь только начинается. 20–го мая я нашел в лесу цветущее волчье лыко (Daphne mezereum), капусницу у канав, а сегодня, 23–го, розовые бутончики гонобобеля, на болоте. Показалась трава, хотя в большинстве мест еще держится осенняя, засохшая. Похолодало. Царит какое‑то уныние, и здешняя весна скорее похожа на осень, чем на весну. Только над водорослевыми выбросами множество мух заставляет думать о близости чего‑то вроде лета. Морские впечатления переносят меня к детству. Море было мне самым близким и родным, и все, связанное с ним, казалось особенно желанным и заветным. Одно огорчало, —что на Черном море нет островов. Многократно я спрашивал об этом родителей и, желая получить положительный ответ, повторял свой вопрос. (Впрочем, теперь я узнал, что острова на Черном море все таки есть, хотя ничтожны и в небольшом числе). Остров казался таинственным и полным смысла. Жить на острове, видеть приливы и отливы, собирать ракушки, морские звезды и водоросли—это было пределом желаний. При этом остров представлялся непременно небольшим, вроде кораллового рифа. Он должен был быть таким, чтобы с одного места можно было охватить разом всю береговую линию и ясно ощущать обособленность острсва от материка. Мечтал плавать по морю. Во дворе у нас в Батуіе, в доме Айвазова, стоял ящик, в котором мой отец производш испытания цемента и извести. Я влезал в этот ящик, брал тлки вместо весел и видел себя плывущим по безбрежной глад* океана. Выскакивали из воды летучие рыбки, в глубине вщнелись кораллы и водоросли, а я плыл в упоении, забывая эбо всем окружающем. Иногда сооружал из досок плот и плавіл на нем, тут же по двору. Это, воображаемое, море сливалось с действительным, и все дары его, в Батуме, кстати сказать, очень (едные, принимались с теплотою: обычные кочерыжки кукурузн, обточенные палки, дощечки и пробки, рогатые орехи Trapanatans (чилим—этого названия я не знал), медузы и разнообразные морская галька и гравий.

Москва

Ольге Павловне

Флоренской

Угол Долгого переулка и

Новоконюшенной улицы, д. 12, кв. 7

Флоренский

Павел Александрович

Cn. 2, Доп. 3

1936. V.24. Соловки. № 62. Дорогая мамочка, поправилась ли ты? Из письма, старого, Анны я узнал о твоей болезни, и с тех пор нет никаких известий. Вообще, последнее время мы были совсем отрезаны от материка, а я и посейчас ничего не получаю, хотя сообщение возобновилось. Безпокойно за всех вас, при дальности разстояний ваша жизнь представляется м. б. и более тяжелой, чем есть на самом деле, или так себя стараешься успокоить. Живу я по прежнему. День и часть ночи проходит в работе, немного читаю, гл. обр. по выходным дням, сопоставляю различные числовые данные, характеризующие жизнь природы, м. б. больше по привычке подводить итоги всему познанному и все приводить в ясность. Провести же какую‑либо углубленную и законченную работу здесь конечно нельзя, так что все мои сопоставления—только материалы, требующие не только разработки и обработки, но и существенных восполнений. Недавно прошел поперек всего острова от моря до моря. Об этом путешествии я писал Анне, так что повторяться не буду. Морской берег здесь весьма отличен от батумского. Тем не менее мне вспоминалось детство. Этот берег, соловецкий, менее поэтичен, но интереснее и более насыщен жизнью, тогда как Черное море исключительно безплодно и безжизненно (вследствие крутизны берегов и сероводорода на глубине, губящего жизнь). Вероятно в связи со старостью меня все более охватывает желание дать себе точный отчет в целостной картине мира, не схему и теории, а конкретную сводку того, что мы действительно и опытно знаем о мире. Это естественно желание подвести итоги своим знаниям и резюмировать их. Раньше все казалось слишком несовершенным и требующим дальнейшего изучения. Теперь же, когда слабее мысль, особенно [нрзб.] хочется установить положительные [нрзб.] опыта, не дожидаясь доработки, которой конца не видно и которая все равно не будет доведена далее даже до относительной степени полноты. Будущее будущим, а всетаки* надо себе сказать, что же есть в настоящем. Этим отчасти стараюсь отвлечь себя от мыслей обо всех вас и от безпокойства за вас. Совсем не представляю, чем занят Шура, что делает Андрей, как живет Лиля. О Лиле я иногда вспоминаю с одним из ее старых знакомых, о Васе—с его знакомым, но все это относится к прошлому, а не к настоящему. —Я здоров, живу в хороших условиях, но конечно сегодня так, а завтра может быть иначе. Крепко целую тебя, дорогая мамочка, береги себя. Надеюсь, Василий и Наташа бывают у тебя, относительно Кирилла — не знаю, т. к. он чаще ездит домой. Кланяюсь Люсе, Шуре, тете.

Дорогая Наташа, письмо Ваше я получил, благодарю за сообщения о Васе, которые дали мне знать то, о чем другие не пишут, вероятно потому что сами не знают. Как мне хотелось бы помочь всем вам, но увы помощь невозможна. Я не знаю, когда ожидается маленький; полагаю, что скоро. Однако, напишите точнее. Полагается просить об осторожности с собою в ожидании маленького. Однако припоминаю, как далекий как бы родственник, старик 80 лет Пекок, Іотлиб Федорович, прислал мне письмо, когда Анна ждала Васюшку и убеждал остерегаться пожара и бешенных собак. Опасаюсь, не вышли бы мои просьбы и советы в таком же роде, и потому молчу. Для Вас эти события—давно прошедшее, праистория, для меня же—вчерашний день, и все бывшее тогда помнится с такою яркостью, как будто буквально было вчера. Даже больше, вчерашний день забывается, и мне трудно вспомнить, что я делал или говорил вчера, а тогдашнее живо в малейших подробностях. Васю, только что родившегося, представляю как будто он сейчас предо мною в пеленках и тюфячке. Впрочем эти пеленки и тюфя- чек * Вы тоже можете представить, т. к. наверное Анна передала их Вам для нового маленького. Будьте здоровы и бодры, жду известий, кланяюсь Вашим родителям и всему семейству.

1936. V.24. Соловки. Дорогой Васюшка, Наташа писала о твоих успехах, которым я весьма радуюсь. Ho мне неизвестно, что же будет в дальнейшем с проделанной тобою работой, неужели она—только для архива, как и прежние? Если это предположение верно, то сделай из нее хотя бы извлечение в обобщающей работе небольшого размера и постарайся напечатать. В настоящее время заграницей подымаются голоса против печатания работ вообще, виду их многочисленности. Предлагают, например, изготовлять лишь небольшое число копий для главных библиотек міра и по мере надобности снимать с этих копий фотокопии печатать же лишь краткие рефераты. Если бы эта мера была осуществлена, то она повела бы к большим затруднениям, т. к. юлучение фотокопий затруднительно. А главное, это еще болыіе разобщило бы отдельные дисциплины. Ho действительно, необходимо наряду с журналами выпускать достаточное количество оттисков каждой работы, чтобы частные лица могли приобретать себе не весь громоздкий и дорогой журнал, а лишь то, что гм нужно не только просмотреть, но также иметь у себя. — Продолжаю размышлять о гранитах (конечно, без книг) и все яснее становится невозможность провести границу между ними и гнейсами, с одной стороны, и невозможность приписать гнейсім происхождение из расплава— с другой[2346]. Перечитываю кнігу Вегенера[2347]—классическую по стройности аргументации и убедительную по существу, по крайней мере в основном. В своей сути теория Вегенера мне близка еще и потому, что подчершвает поверхностный характер геологических явлений, в отличие от прежних геологических воззрений, представлявших его глубинным. (Ведь Колумбово яйцо Вегенера — в замене вертикальных перемещений горизонтальными). Между тем, процессы в трехмерном мире должны быть двухмерными, т. е. поверхностными, и если бы было доказано существование процессов трехмерных по существу, то этим была бы доказана четырехмерность мира. Таким образом, по своим тенденциям Вегенер, хотя вероятно и не сознавая того, отвечает одной из основных установок общего естествознания. Мой интерес к изучению формы, как фактора природы, исходит из тех же основных начал, ибо форма определяется поверхностью, а на поверхности и [нрзб.] отзываются [?] явления. Кстати сказать, хотя и очень понемногу, я стараюсь размышлять об измерении формы и повидимому намечается некоторая общая методология морфометрии. Ho пока еще я не успел проверить ее аналитически. Когда сделаю это, то напишу тебе. Сейчас же, хотя и пишу о всякой всячине, но на самом деле больше думаю о маленьком, о Наташе, обо всех жизненных осложнениях и трудностях и о радостях, предстоящих тебе. Ho что же говорить, а тем более писать, об этом, когда ничем не можешь помочь. И мамочка вероятно мало чем может помочь, т. к. не сможет оставить детей, баібушку и дом. Видаешься ли с дядей Шурой? Поцелуй его за меня и скажи ему, что я часто его вспоминаю. Бываешь ли у бабушки? На твои вопросы об именах я уже писал несколько раз;, но не знаю, дошли ли до тебя эти письма. Повторяться не хочется, буду надеяться, что дойдут, хотя и с опозданием. Целую тебя, дорогой Васюшка, будь здоров и не переутомляйся, — так и работа пойдет плодотворнее.