Письма с Дальнего Востока и Соловков - Павел Флоренский

Мне хотелось бы, чтобы ты и дети читали >ту поэму, вспоминая обо мне, так как она очень передает м<А внутренний мир, — хотя и не во всем, т. е. не передает моего сгношения к природе. Ho все же, если вы хотите понимать с^рой моей души, то у Руставели он выражен особенно внятн·. Правда, Бальмонт обальмонтил это монументальное создаіие XII века, сделав величественное—салонным, но все же лучше такой перевод, чем никакого. Твое письмо от 16. VI М5ня огорчило, когда я узнал, что мамы нет в Посаде и что маленький будет еще где‑то отдельно. Мне хочется, чтобы вы блли все вместе и чтобы маленький набрался ранних впечатленій от дома. Ho письмо от 26. VI исправило дело, и я очень рід, что вы собрались вместе, жаль только, что нет Мика и Кіры. Мама и вы все смотрите на цветы, мне это гораздо пріятнее, чем смотреть самому. Да и Васюшка будет чаще дома. Письма Наташи я не получил, как, повидимому не получили моих писем мама, Вася и Наташа. Подожду немного, м. б. они и дойдут до вас, а ваши до меня: получение писем в обращенном хронологическом порядке у нас здесь дело очень обыкновенное. — Если увидишь Е. М., передай ей мой привет и скажи, чтэ я часто вспоминаю ее. В частности, меня безпокоит кончина ее приятельницы, забыл как ее звали, жены Н. В.[2354] Передай привет также Т. И. и А. И. Спрашиваешь о водорослевой работе. На командировках я бываю, но на короткое разстояние. К тому же на Соловках больших разстояний нет и нет места, куда было бы нельзя дойти пешком в несколько часов. Это уютно, и если бы Соловки не были Соловками, то вполне соответствовало бы моему эллинскому миропониманию. He люблю безграничных пространств и безформенности, ищу великого, а не большого, а малое пространство легче воспринять, как великий мир, чем большое… Мне часто вспоминается кончина папы. У него были не то сны, не то видения — путешествия, или скорее кочевья в безграничных азиатских пространствах. И его ужасала мысль об изобилии. «Вот, обычно думают, что человечество погибнет от недостатка, говорил он, а мне стало ясно, что оно погибнет от изобилия». Много меня пугало с детства, казалось—врывается неоформленный хаос, с которым не справишься, который не освоишь. Іде нет композиции, там нет и понимания, а композиция предполагает ограничение. Что самое главное в художественном произведении? —Рама, рампа, пределы во времени, начало и конец. Если нет ограничения, то невозможно и умиротворение. Умение ограничить себя — залог мастерства (Іеге).

В себе я боролся всю жизнь с безграничностью, и кажется безуспешно, в этом моя слабость. —Хочется закрепить (это из другой области) нечто о папе. Когда я был в Тифлисе, опасность по утверждению врачей, миновала и мше было сказано, что я могу спокойно ехать, вернуться к своим студенческим обязанностям. Поехал. Сижу раз у себя в комнате, за большим столом перед окном. Было светло еще. Пишу. Как‑то утратилось сознание, где я нахожусь, забылось, что я далеко от Тифлиса и что я вырос. Рядом со мною, слева, сидит папа и внимательно смотрит, как это было нередко, когда я учился в гимназии, ничего не говорит. Было так привычно для меня, что я не обращал особого внимания, только чувствовал себя хорошо. Вдруг я сообразил, что я ведь не в Тифлисе, а в Посаде, поднял голову и посмотрел на папу. Вижу его вполне ясно. Он взглянул на меня, видимо ждал, чтобы я понял, что это он и что это удивительно, и когда убедился, то внезапно его образ побледнел, как бы выцвел, и исчез—не ушел, не расплылся, а стал очень быстро утрачивать реальность, как ослабляемый фото- графич. снимок. Через несколько часов я получил телеграмму, извещавшую о кончине папы. — Знаешь, усопших я ощущаю гораздо живее, чем знакомых, с которыми разстался, — кроме вас, домашних. Знакомые всплывают как бледные тени, а умершие ощущаются изнутри. Однако, не думай, что я болен. Я вполне здоров и даже не хвораю обычными мелкими болезнями, живу гладко, несмотря на усиленную работу, дневную и ночную. Водоросли мои расширяются и углубляются, хотя и медленно, но крепнут и переходят в производство. То, что два года тому назад было смутною мыслию, сейчас запаковывается в ящики и даже отсылается на материк. Ho мысль влечет все дальше, к большему, к более углубленному и к лучшему. Крепко целую тебя, дорогая. Распустилось много (в этом году) прекрасных кашек розовых и белых, но не удается побыть среди них. Еще раз целую.

Дорогой Мик, присылаю тебе стихи, написанные для тебя.

XXV.

Он был охвачен жаром — знать.

Еще ребенку — не подстать

Круг детских песен и забав.

Он научился пылкий нрав

Таить под черствою корой.

Один, угрюм, своим не свой,

Всходил он на лесной бугор,

Вперяя вглубь сверлящий взор.

Упорной думою пронзен,

Вскрыть мерзлоту пытался он.

Какие силы вознесли

Те булгоняхи, грудь земли?

В бугре из мха, ином на ви/?

Он расчищал олений мох.

Но, хрупкий, быстро изнемсг

И выбился из детских сил...

Хрустальный купол простуіил,

— Заголубевший небосвод.

Но небеса — не тот же ль лец?

Быть может, искры пузырьюв

Замкнуты в ледяной покров

Пустоты в бирюзовой мглеі

Изъяны в горнем хрустале?

Оро пробить старался свод.

Удар кайла другой зовет.

Вдруг треск внезапный. Опушен,

Отброшен, перепуган он.

Бугор растрескался, и бьет

Из недр источник чистых воц.

И ниспадая застывал

Слоями наледный кристалл.

Заветной встречи мирный час!

Ликуя луч последний гас,

И лепестки даурских роз

На снег синеющий нанес.

Пернатым облаком паря,

Зарделась ранняя заря,

И сизым сегментом легла

Земная тень — в пространствах мгла

За ней смарагдный горизонт

Ночь многоокую ведет.

Взволнован, потрясен, влюблен,

Оро в ту ночь не вспомнил сон.

VI.

Так сблизились: Аджаристан,

Полузатухнувший вулкан,

И с огнедвижною мечтой

Эвенков край над мерзлотой.

Оро в томящуюся грудь

Свободу мысли мог вдохнуть,

А в гостя хмурого проник

Прохлады девственный родн:ик.

Оро ходил за гостем вслед,

Ждал упоительных бесед,

Он за вопросом вновь вопрос,

В надежде твердой, что вперед

Вожатай верный поведет.

В уме влюбленном яркий свет

Сиял навстречу, как привет,

И долгий, углубленный гул

Ответ полученный тянул.

Любовь, привычка и расчет

Оро все далее влечет.

Надеждою разгорячен

Он тщится изменить закон

Орбиты жизненной — итти

По своевольному пути.

Мечтает тайно: может быть,

С Сандро удастся жизнь прожить

И прочно, крепче кровных уз,

Спаяет мыслию союз.

Сам от себя с своей мечтой

Сперва закутывался тьмой,

Упорной тайной окружил

Надежд заветных жгучий пыл

И не давал себе отчет,

К чему желание влечет.

Стремленьем властным ослеплен,

Оро глушил разлуки стон.

Любил свой дом. Отец и мать...

Он жизнь без них не мог понять.

Страшила мысль покинуть их.

Но замысел,— мерцавший шлих-

Путь в мерзлоте себе прорвал,

И вот, расплавленный металл

Струей слепящею потек —

Времен река, событий рок.

Но в слове находил предел

И под корою цепенел.

XXVII.

И так тянулось. День за днем.

Оро молчал, палим огнем.

Но близился разлуки срок.

Таиться долее не мог

Орон и в сбивчивых словах

Отцу поведал о мечтах.

Старик: «Ужели мрачный уруса

Тебе дороже, чем краса

Пустынных гор, глухой тайги,

Следа не встретишь? Ах, Ор<,

Ты рвешься взяться за перо,

Забыть смолистый наш костер,

Отдать безропотно простор,—

Чтоб схоронить навек в стеніх

Души иссохшей жалкий прах

Чтоб все с урусом потерять —

Народ и дедов, даже мать.

Поберегись, мой сын, обой!

Смотри, ты борешься с Судьэой.

Она ж не терпит, коль идем

Мы к цели собственным путем.

Она желанье утолит,—

Однако странен будет вид

Вотще осуществленных нужд

И замысл жаркий станет чужц.

Все должное само собой

Придет, когда в неравный бон

Вступать не будешь. Но не снесть

Судеб властолюбивых месть

За вызов, ежели мечты

Покорно не отрекся ты.

Судьба свой кубок поднесет,

Но горький, горький вкусишь мед

Она согласьем отомстит,

Подлив язвительных обид.

Вручит она напрасный дар,

Когда ты сердцем дряхл и стар,

Когда о просьбе позабыл

И отступил в покорный тыл.

Она припомнит всякий вздох.