Коллапс. Гибель Советского Союза - Владислав Мартинович Зубок

здание ЦК, пришел в ярость. Несмотря на угрозу ареста, он продолжал работать. Через два часа сотрудники КГБ проводили его и других членов аппарата Горбачева в подвал, где они с удивлением обнаружили секретную подземную станцию «спецметро». Поезд доставил их со Старой площади прямо в Кремль. Горбачев, услышав о случившемся, как впоследствии вспоминал Черняев, только ухмыльнулся: «Ему действительно было не до меня. Ему нужно было спасать государство»[1106]. Писатель Даниил Гранин побывал в здании ЦК несколько дней спустя. Сакральный центр власти превратился в заброшенное, плохо проветриваемое офисное здание с рядами мертвых телефонов, повсюду были разбросаны кипы бумаг. Всемогущие владельцы кабинетов исчезли, прихватив с собой кто что мог. Партия была гигантской корпорацией – выйти из нее безнаказанно никто не мог. И вдруг она растворилась, как мираж. Вместо радостного чувства освобождения у Гранина возникло тревожное ощущение от вакуума власти и бескрайнего горизонта неопределенности[1107].

В этот же день Горбачев был вынужден распустить все структуры власти, которые он еще возглавлял. Произошло это самым унизительным для него образом, на чрезвычайной сессии российского парламента. Отправился туда Горбачев, по всей видимости, в надежде выработать с «россиянами» какую-то общую позицию. Вместо этого его встретил шквал ненависти и жажды мести. Еще до того, как Горбачев вошел в зал, помощник Ельцина провозгласил с трибуны: «Я думаю, что нам не нужен президент Союза… Надо убрать эту одиозную личность – Михаила Сергеевича Горбачева, который явно не наш друг». Горбачев отдал должное героизму парламентариев, но в ответ услышал: «Не вы нам нужны, а мы вам нужны». Он пытался урезонить критиков: «Мы нужны друг другу»[1108]. Взявший слово Ельцин обвинил главные советские структуры в коллективном соучастии в тоталитарном путче. Начал он с Совета Министров.

Газета «Известия» опубликовала неофициальные и, очевидно, значительно отредактированные и измененные записи заседания Совмина СССР 19 августа. Из этой версии возникало явное, но неверное впечатление о том, что почти все министры поддержали путч. У Горбачева был другой, переданный ему вице-премьером Щербаковым вариант. Однако на чрезвычайной сессии парламента он не хотел вступать в конфронтацию с Ельциным. Он сказал, что публикацию, о которой говорил Ельцин, он еще не читал. Ельцин на глазах всего собрания насел на него с газетой в руке: «А вы, Михаил Сергеевич, почитайте, зачитайте этот документ». Горбачев начал читать вслух, а затем объявил: «Это правительство должно в полном составе уйти в отставку». Ельцин ликующе провозгласил, что «должность премьер-министра СССР должна быть российской». Горбачев не возражал[1109]. Ельцин потребовал, чтобы Горбачев передал в руки Российской Федерации контроль над нефтяной и газовой отраслями, военно-промышленным комплексом и другими промышленными активами Союза. Тут Горбачев заупрямился: «Это крупная задача, и мы должны ее решать таким образом, чтобы как раз трудности большие в функционировании экономики этим не усугубились»[1110].

Главный, самый драматичный сюрприз Ельцин объявил под конец сессии: «Товарищи, для разрядки. Разрешите подписать Указ о приостановлении деятельности Российской компартии». Он протянул листок бумаги потрясенному Горбачеву. «Что вы делаете? – забормотал тот. – Я не знаю, что там написано и как это называется». У Ельцина, сказал он, нет конституционных полномочий запрещать партию. В конечном счете Горбачев все же поставил под документом и свою подпись. Многие в Советском Союзе восприняли эту новость с восторгом. Но еще большее число наблюдали за сценой унижения Горбачева с отвращением. Помощник Шеварднадзе записал у себя в дневнике: «Ельцин дергает его, как марионетку»[1111]. Почему Горбачев так поступил? Его помощники позднее объясняли, что в этот момент в политической философии Горбачева произошла глубокая перемена – он окончательно порвал с партией и полностью сконцентрировался на «спасении государства»[1112]. Если это и так, то смена философии выглядела скорее как сокрушительное политическое поражение.

Геннадий Бурбулис, помогавший Ельцину готовить документы для сессии, вспоминал об этом эпизоде: «Сцена жестокая, злонамеренная, безнравственная. Ельцинская хищническая личность такая, вся в этой начинке волкодава…» Бурбулис тем не менее считал поведение Ельцина оправданным – для него личности были выразителями значительных исторических сил. Горбачева он считал болтуном, трепачом, мастером виляний и волокиты. А Ельцин взял на себя глобальную миссию преодоления раскола между Востоком и Западом и мирного роспуска тоталитарной империи. Действия Ельцина по отношению к Горбачеву были в какой-то мере еще и местью за собственные прежние унижения. Продемонстрировав свою способность к садистской злобе, Ельцин внезапно переменился. Заведя после окончания сессии униженного Горбачева к себе в кабинет, он в присутствии Бурбулиса сказал ему: «Михаил Сергеевич! Мы столько пережили, такие события, такие потрясения!» Обе семьи, продолжает он, страшно рисковали: «А что, давайте соберемся семьями!» Бурбулис был потрясен проявленными вдруг Ельциным сочувствием, теплом и наивностью. Горбачев на него лишь выразительно посмотрел и сразу стало понятно, что это немыслимое предложение. Ельцин мгновенно вновь закрылся – необычное для него проявление сочувствия и даже смирения исчезло, и теперь уже бесповоротно[1113].

В субботу 24 августа российское правительство и Моссовет организовали похороны трех молодых людей, погибших в столкновении с военными. Прощание проходило на Манежной площади, где «Демократическая Россия» проводила свои основные митинги. Повсюду развевались российские бело-сине-красные флаги. Атмосфера в чем-то имела пасхальный тон, в толпе было множество бородатых священников. Откуда ни возьмись для охраны порядка появились казаки. Либерально настроенная интеллигенция пришла на площадь насладиться обретенными свободой и новой российской идентичностью. Победу Ельцина праздновала и русская эмиграция. Ельцин на митинге явно доминировал, а Горбачев с траурной красной повязкой на рукаве выглядел как призрак прошлого. Все понимали, что с перестройкой окончательно покончено[1114]. Только кучка русских националистов воспринимала эти августовские дни как сокрушительное поражение, они пребывали в состоянии шока от исторического краха государства[1115]. Популярный тележурналист с крайне националистическими взглядами Александр Невзоров поносил «имитацию путча», устроенную некими неназванными им кукловодами. Неспособность проявить жесткую силу дискредитировала, по его словам, «патриотические силы»: «Теперь всякого, кто говорит о неделимости» Советского Союза, заключил он, «называют фашистом, путчистом, сторонником хунты»[1116].

После церемонии похорон Михаил Горбачев вернулся в свой кремлевский кабинет. Президентским указом он прекратил деятельность партийных организаций в армии, милиции и других государственных структурах, а также одобрил передачу партийной собственности правительству России и правительствам других республик. И наконец, ушел с поста генерального секретаря. Горбачев убедил себя, что теперь его главная задача состояла в обеспечении легального перехода от Советского Союза к демократической России и будущему добровольному Союзу. Он все еще надеялся на новый Союзный договор, проект, в который, кроме него, уже, кажется, никто больше не верил.

Когда арестованные члены ГКЧП услышали в тюрьме