Четыре встречи. Жизнь и наследие Николая Морозова - Сергей Иванович Валянский

них большей частью I век нашей эры. Все эти вопросы я сверил в последние две недели с немногочисленными первоисточниками историй III и IV века, с которыми и ранее был знаком, и получил полное согласие идейной жизни того времени с моими выводами, а в некоторых случаях нашел и самих авторов книг, как, например, Иоанна Златоуста для Апокалипсиса и Евангелия Иоанна, Новосионского епископа Павла для посланий апостола Павла и т. д.

На днях я закончил нáчерно книгу под названием «Христос», которая представляет весь миф о Христе в совершенно новом свете и, несмотря на то что при исследованиях я отбрасывал всякую предвзятую цель и руководствовался только стремлением выяснить истину с помощью выработанных мной методов астрономического вычисления, совершенно разрушает все основы современной теологии.

Так как оставались только корректурные поправки и несколько справок о первоисточниках, которые можно было найти только в Москве, Петрограде и Пулковской обсерватории, то я уже собрался выехать и посоветоваться с издательским отделом Комиссариата просвещения о возможности скорейшего издания этой книги, как вдруг получил за два дня до назначенного дня отъезда от секретаря Научного института Лесгафта следующую телеграмму: «Петроград. 3.7.19. Нам официально сообщено постановление коллегии Наркомсевпроса о присоединении Лесгафтовского института и курсов ко 2-му Педагогическому институту. Ваше присутствие необходимо».

Эта телеграмма упала мне как снег на голову. Мои отношения с членами коллегии были, по крайней мере с моей стороны, самые искренние и наилучшие, а между тем по самому смыслу телеграммы устроено мое увольнение от должности директора самостоятельного Научного института имени Лесгафта и замена меня Николаем Александровичем Рожковым, а также фактическое уничтожение всякой самостоятельной деятельности в только что начавшем функционировать с необыкновенной энергией астрономическом отделении. Передача всего этого другому учреждению, задающемуся чисто педагогическими целями и интересами, равноценна его упразднению, а между тем Петроград перегружен только учебными, а не учеными (исследовательскими) учреждениями. Исследовательским учреждениям, требующим самых редких книг, музеев и инструментов, даже выгоднее быть сосредоточенными в определенном городе, где они могли бы помогать друг другу.

В чем же дело? Может быть, тут замешалась политика? Эта мысль прежде всего приходит мне в голову, может быть, потому, что я уже так много терпел от нее в своей научной деятельности при старом режиме. Конечно, я не скрывал (когда меня спрашивали об этом, но сам никому не навязывался со своими мнениями), что очень сомневаюсь в возможности введения социалистического строя в настоящее время не только в России, но и в других странах, что считаю современное человечество психически неподготовленным к полной общественности, индивидуалистическим по своему складу. Но я не скрывал и того, что вижу постепенную психическую эволюцию в этом направлении, которая ведет к коммунизму как идеалу развития общественности.

А относительно современного состава верховного правительства всегда′говорил и в частных разговорах, и при случайных публичных собеседованиях, что этот состав и по умственным, и по моральным качествам является выдающимся и что если даже ему не удастся осуществить идеалов коллективизма, то и никто другой не будет в состоянии ничего сделать в этом направлении. Тогда пусть никто и не берется по крайней мере триста лет, все равно ничего не выйдет, кроме разрухи всей экономической жизни страны.

Однако я считал то, что делается в настоящее время, исторически неизбежным. Принимать активное участие в этой героической попытке я не мог, потому что оказался бы нечестным полководцем, который посылает армию на штурм такой крепости (индивидуализма, мешочничества и нечестной мелкой спекулятивности мало еще развитых умственно и морально масс), при котором вся она погибнет, а случайные оставшиеся будут разорваны в клочки. С этой идейной точки зрения я и теперь, конечно, могу считаться в оппозиции, но только никак не к личному составу, а к тем или другим частям его платформы. А некоторые части и вполне одобряю.

Так я всегда говорил и говорю теперь, что за разгон Учредительного собрания состава 1917 года современному правительству простится много грехов, что оно хорошо сделало, что расшевелило монастырские мощи и этим способствовало очищению истинного религиозного чувства, то есть благоговейного настроения, возникающего у всякого мыслящего человека при виде красоты и величия Вселенной. Заключение Брестского мира, при котором Россия признала себя побежденной накануне победы, я не ставлю ни в плюс ни в минус современному правительству или пацифистам всевозможных оттенков, к одному из которых принадлежу и я сам. Заключило его не правительство, а русские крестьяне и рабочие, и не из своего великодушия или социальности, а потому только, что, не будучи способны составить какое-нибудь правильное понятие о том, что делается и что подготовлено на Западном фронте, они пришли к убеждению, что «немца никто не сможет побить, а нам все равно будет жить, что под Николаем, что под Вильгельмом». Никакой Геркулес не смог бы удержать эту панически бегущую толпу, и я удивлялся в свое время только одному: умению, с которым была произведена демобилизация и разделена на небольшие куски та чудовищная лавина, которая была готова обрушиться на весь запад России и, разбившись вдребезги сама, раздавить под собой и половину населения Европейской России.

Но если Вы спросите меня, как я отношусь к некоторым другим мерам современного правительства, то я скажу, что некоторые из них мне были совершенно непонятны, так как казались губительными для него самого и которые я мог объяснить только тем, что оно село на спину такого зверя, который несет его неизвестно куда и в конце концов поднимет на рога.

Так, например, когда был опубликован декрет об аннулировании всех вкладов в банки свыше 15 000 рублей (что сводилось, в сущности, к аннулированию права граждан на личную инициативу в хозяйственной жизни страны, так как аннулирование записей в банковских книгах не давало правительству никакой реальной выгоды), то я тогда же говорил всем знакомым, что это смертный приговор правительства над собой, так как такая мера перепугает всех крестьян, у которых будет скапливаться при новых условиях вся масса денег, и они, воображая, что следующая очередь аннулирования будет за ними, не понесут более в кассы ни одной копейки, а все будут зарывать в землю и таким образом удалять с рынка деньги, и правительству ничего не останется делать, как без конца печатать денежные знаки для уплаты многочисленным при всякой национализации служащим, и все эти деньги тотчас будут проваливаться в землю, пока наконец земледельцы, как основные производители страны, пресытятся ими и начнут меновую торговлю, разувая и раздевая городских обывателей и всех не земледельцев, пока не оставят их совершенно нагими и босыми