Четыре встречи. Жизнь и наследие Николая Морозова - Сергей Иванович Валянский

Только такими способами и можно было сохранить доверие к себе Петра Францевича. К тем, которые не делали так, он после нескольких первых дружеских замечаний начинал относиться как к людям, не оправдавшим его надежд, и встречать их сухо и «молча». Именно в этом изменении его отношения и заключалась причина того, что у него накопилось к концу жизни немало врагов из среды тех, которые когда-то имели с ним общее дело, но относились к своим прямым обязанностям спустя рукава. Меня лично его требовательность не только никогда не отталкивала, но, напротив, прямо привлекала к нему. Чувствовалось, что с Петром Францевичем вместе всякое дело будет окончено хорошо и вовремя: недостаток моей энергии он пополнил бы своей и не допустил бы увлечься в нужное время ничем другим, более приятным. Особенно сказывалось это на нашей совместной работе в «Известиях СПб. биологической лаборатории», последний том которых состоял почти исключительно из наших статей. Едва кончался один их выпуск, как Петр Францевич уже задавал мне вопрос:

— А когда же будет готова ваша следующая статья?

Я назначал срок, и он неизменно отвечал:

— Смотрите же! Буду ждать к сроку! — и за неделю до него неизменно напоминал: — А ведь ваш срок уже кончается! Готово ли у вас? Смотрите не запоздайте!

Было просто непонятно, каким образом мог он помнить обо всем при огромной массе лежавших на нем обязанностей! Работать вместе с таким человеком было истинное счастье: вы заранее могли быть спокойны за будущее. Сознание этого в совместных с ним делах всегда давало мне моральное успокоение, и в этом спокойствии была причина, что чем дольше я жил с Петром Францевичем, тем более приучался ценить его как лучшего друга, тем более привязывался к нему. В этом же заключалась и причина обаяния его на слушателей и особенно слушательниц, положительно обожавших его.

Однако русская общественная жизнь слагалась в то время (1907–1909) при таких тяжелых условиях, что даже и железной воле Петра Францевича много раз приходилось разбиваться о противопоставляемые ему преграды в его научных предприятиях. Так было и с основанным им Независимым университетом. Летом 1907 года он был закрыт администрацией, когда Петр Францевич находился в Швейцарии, в Локарно. Он быстро возвратился в Россию и начал хлопотать о восстановлении хотя бы двух из трех факультетов Высшей вольной школы: естественнонаучного и педагогического, пожертвовав социальным. Но все его усилия пропали даром. Вместе с тем не состоялся и мой предполагавшийся в следующую зиму курс физической химии, о котором он так много хлопотал перед этим.

Однако желание молодежи учиться и самая идея Независимого университета были так жизненны, что, несмотря на официальное закрытие учреждения, большая часть слушательниц и слушателей естественнонаучного и педагогического факультетов возвратились в Петербург и продолжали явочным порядком свои занятия, но лекции читались уже только Лесгафтом по анатомии да мной по органической химии, курс которой я и успел закончить. Такая неполнота предметов не могла, конечно, удовлетворить большинство учащихся, и они в следующее же лето почти рассеялись по другим высшим учебным заведениям отчасти в России, отчасти за границей. Затем в стенах Петербургской биологической лаборатории наступил год почти полной безработицы. Мне пришлось все время одиноко заниматься научными работами в одном из ее кабинетов, предоставленном мне Петром Францевичем, и только он один, несмотря ни на что, продолжал еще читать анатомию небольшому остатку слушателей и напрягал все свои силы, чтоб возобновить хотя один естественнонаучный факультет.

Весной 1909 года удалось ему наконец сделать и это благодаря его невероятной энергии и настойчивости. Я расскажу здесь оригинальный способ, каким были написаны для нового учебного заведения программы, так как это лучше сотен страниц характеризует его кипучую деятельность. Раз поздно вечером, около самой полуночи, вдруг спешно присылает он за мной. Тотчас же прихожу и застаю его сильно взволнованным, оживленным и радостным.

— Скорее, — быстро говорит он мне, — пишите четыре программы: программу общей химии, программу органической химии, программу физической химии и программу космографии. С осени снова разрешают открыть в лаборатории высшее учебное заведение. Вас прошу от имени учредителей читать в нем общую химию и космографию. Только все программы доставьте мне завтра рано утром, чтоб завтра же успеть представить для утверждения в Министерство народного просвещения. Остальные программы уже поручены другим.

— Но как же я успею к утру? Уже скоро полночь!

— Успеете! Пишите самые короткие! Чем короче, тем лучше! Не надо будет чиновникам много читать!

Я улыбнулся этому практическому приему и, вернувшись домой, написал все четыре программы. Утром приношу их Петру Францевичу и с интересом жду, что он скажет.

Он быстро пробежал каждую.

— Самые настоящие для чиновников! — воскликнул он. — Короткие! Ну а мы, конечно, будем читать эти предметы много подробнее!

Он поспешно сложил программы и куда-то побежал к кому-то из сочувствовавших ему влиятельных лиц. Программы тотчас были утверждены министерством.

Со светлыми надеждами на будущее расстались мы с ним в эту весну. Он снова уехал на лето в Локарно, а я в свое имение в Ярославскую губернию. На прощание мы долго сидели в его кабинете и мечтали о будущих работах. Он все торопил с новыми статьями для «Известий Биологической лаборатории» и настаивал, чтоб я ни в каком случае не опоздал к началу курсов осенью.

Только это была уже предсмертная мечта заботливого друга.

Когда я возвратился в сентябре, я нашел его в безнадежном состоянии от захваченной им в Локарно инфлуэнцы с осложнениями. Как только я вошел в его квартиру, я с горечью в душе сразу увидел это. Передо мной лежал на диване кабинета уже не тот энергичный и настойчивый во всех своих планах человек, которого я раньше знал, а как бы больной ребенок, который сам понимает свою беспомощность. Я понял, что такая перемена могла произойти в этом железном человеке только перед смертью.

— Вот, — сказал он мне с необычной мягкостью в голосе, показывая на своих обычных сотрудниц по Биологической лаборатории, а теперь его преданных сиделок, — взяли свою власть и делают со мной что хотят! Посылают меня в Египет! Ну что я там буду делать?

Я тоже начал уговаривать его ехать, так как мне уже сказали, что иначе, по мнению докторов, нет для него ни малейшей надежды на спасение. Теперь я горько жалею об этом. Тяжело ему было умирать на чужбине, вдали от созданной им лаборатории, без возможности сделать для нее какие-либо предсмертные распоряжения. До самой последней минуты сознания думал он о ней и страстно стремился к ней