Четыре встречи. Жизнь и наследие Николая Морозова - Сергей Иванович Валянский

ним кое-где елями. Наша гондола шарахнулась несколько раз о вершины деревьев, и мы помчались над ними, прискакивая высоко каждый раз, когда отдаленный коней гайдропа закручивался с размаху вокруг сучьев деревьев и тотчас же отламывал их, разбрасывая по сторонам.

Путешествие здесь вышло для нас очень тряское, но вдруг и оно прекратилось. Мы почувствовали сильный толчок, гондолу нашу сначала подбросило вверх, потом шарахнуло с размаха о вершины деревьев, наклонив ее почти боком, и аэростат, остановившись, начал биться и трепаться на одном месте от порывов ветра, как пойманная птииа. Это наш гайдроп обвился о крепкий сук, которого не мог сломать, и внезапно остановил наше движение, раньше чем мы успели перелететь через лес.

Что нам было делать? Деревья, на вершинах которых мы качались, были не ниже шестиэтажного дома. Желая опустить шар, мы повисли все трое на красной ленте его разрывного приспособления, но отрывная лопасть была приклеена слишком прочно, и мы не могли с ней справиться. Мы открыли несколько раз клапан, и аэростат спустился ниже. Но тот же самый гайдроп зацепился ближайшим к нам концом за верхние ветки огромной осины и мешал нам спуститься ниже десяти сажен над уровнем почвы.

Мы начали трубить в рожок, желая привлечь внимание каких-нибудь случайных дровосеков, и это оказалось не напрасно. Через четверть часа раздались в лесу оклики, и вслед за тем к подножию наших деревьев прибежала кучка крестьян.

— Какая деревня? — окликнули их мы.

— Карманово Новгородской губернии! — послышались голоса снизу.

Начались обычные в этих случаях расспросы: «Кто вы? Откуда? Зачем летели?» Но и ответив на них, мы ни на шаг не приблизились к покинутой нами земле. Ясно было, что достигнуть ее поверхности нам было можно только одним способом: спуститься по стволу одного из окружающих нас деревьев, хотя они и оказались очень малоприспособленными для лазания. Они вырастали веками без всякого ухода и, как всегда бывает при этих условиях в лиственном лесу, были совершенно оголены от ветвей до самой вершины. Поднявшись вверх почти на десяток сажен, они пускали пук ветвей и походили более на гигантские метлы, воткнутые в землю рукоятками, чем на наши обычные деревья, пускающие ветви со всего ствола, если они растут на сравнительно свободном пространстве.

К счастью, у нас была длинная веревка. Мы притянули свою гондолу к стволу ближайшего дерева. Подвязав себе веревку под мышки, я встал на борт гондолы и, обхватив ствол дерева руками и ногами, стал медленно спускаться по нему на землю. Казалось, что спуску не будет конца, так высоко оказалось дерево. Я несколько раз скользил по нему, пока не удерживался остатком какого-либо полусгнившего сука, и наконец очутился на мягкой лесной почве, невдалеке от крестьян, с опаской смотревших на меня и не подходивших близко, пока несколькими шутками я не успокоил их подозрительности.

Вслед за мной спустился Раевский, а затем и Шабский, желавший, как командир, покинуть свой корабль последним.

Так мы и причалили к земной поверхности, после восьмичасового плавания в воздушном океане.

Переночевав в деревне, находившейся в трех верстах от этого места, мы ранним утром пошли выручать наш аэростат. Крестьяне быстро подпилили и свалили пять или шесть окружающих его деревьев, но опустить «Треугольник» все же не было никакой возможности, так как нельзя было повалить державшее его дерево, не разорвав сучьями сетки и оболочки шара. Мы разыскали в отдалении большую ель, вокруг которой обвился задний коней гайдропа и которая мешала шару освободиться, и свалили ее в сторону. Аэростат был немедленно притянут к земле за ту самую веревку, с помощью которой мы накануне и спустились с него по дереву. Но разобрать по частям «Треугольник» и сложить в корзину его сеть и оболочку здесь было совершенно невозможно, так как все кругом было завалено срубленными деревьями.

— Надо отцепить гондолу, — сказал Шабский. — Тогда облегченный шар снова поднимется над лесом, и мы выведем его на гайдропе на более свободное место. Это мне уже не раз приходилось делать.

Действительно, ничего другого нельзя было даже и придумать. Гондола была отцеплена, оболочка аэростата, наполовину потерявшая свой газ, вновь поднялась вверх и всплыла над вершинами леса. Крестьяне повлекли ее, как коня на длинной вожже, между деревьями, но через несколько минут порыв ветра вновь бросил ее на вершину высокого дерева, в которой запутался верхний коней гайдропа. Снять шар не было никакой возможности, иначе как срубив дерево.

— Рубите! — скомандовал Шабский.

Подрубленное дерево свалилось в сторону и, сильно дернув за гайдроп, который оказался недостаточно прочным, оборвало его у самой гондолы. Освобожденный аэростат взвился, как вспугнутый орел, в высоту, а державшая его толпа крестьян, потеряв равновесие после разрыва каната, разом повалилась на землю, с его конном в руках.

Мы молча стояли в лесу, следя глазами за нашим сорвавшимся с узды воздушным конем, и мне вспомнилась птичка, выскользнувшая из клетки, когда я был еще мальчиком, и унесшаяся с радостным пением высоко в голубую лазурь. Мы с грустью смотрели на него, пока он не исчез совсем из виду. Что теперь нам делать? Как возвращаться в аэроклуб без аэростата? Но ничего другого нам не оставалось. Сильно упавшие духом, мы добрались до Петербурга лишь на третий день. Но к удивлению нашему, в аэроклубе нас встретили лишь криками всеобщего удивления и радости:

— Как! Вы все еще остались живы?!

Оказалось, что на следующий же день оболочка «Треугольника» упала в полутораста верстах от места нашего спуска и была задержана местным населением. Тамошний священник сейчас же телеграфировал об этом в аэроклуб, и нас сочли сорвавшимися и погибщими.

«ИНТЕРЕСНАЯ ПРОБЛЕМА

ОРГАНИЧЕСКОЙ ЖИЗНИ»[103]

Уже более 40 лет назад, когда я в полном одиночестве ходил целые годы из угла в угол в запертой камере срытого теперь Алексеевского равелина Петропавловской крепости и не скованное ничем воображение одно уносило меня далеко за стены моей никому не ведомой камеры, мне пришла, между прочим, в голову одна мысль.

Я думал о загадках органической жизни, явления которой во многом идут вразрез с законами энтропии, господствующей в стихийной природе, и, между прочих, о метаморфозах насекомых.

Какие химические реагенты развиваются в червякообразной гусенице-бабочке, как только она достигнет определенной зрелости, и быстро превращают в ней все внутренние ткани, за исключением нервной системы, в сметановидную сплошную массу, защищенную непроницаемой хитиновой оболочкой? Какие реагенты образуют из этой аморфной массы новые органы тела? Последнее явление я приписывал воздействию на нее единственно оставшейся нерастворенной нервной системы. Это