Четыре встречи. Жизнь и наследие Николая Морозова - Сергей Иванович Валянский

вверх и подернутым какой-то белесоватой мглой. Тут и там, особенно по направлению к северо-восточной стороне горизонта, смутно виднелись общирные голубые пятна, принявшие форму морей и заливов, как будто там, вдали, разлились над снегом общирные пространства весенних вод.

Как оказалось потом, со слов наблюдавших затмение с земной поверхности, эти наши моря и заливы казались снизу легкими грядами и полосками облаков.

— Все небо, — говорили нам после нашего спуска, — было в этот день то тут, то там покрыто ими!

К мы вверху, находясь над их уровнем, не видели за весь этот день ни одного облачка на небе, а внизу были лишь эти голубоватые бесформенные пространства…

Взглянув на солнце сквозь почерневшее фотографическое стекло, я увидел наконец на нем первую зазубринку затмения с юго-западного края.

— Началось!

Мы все принялись смотреть, как мало-помалу росла эта выемка. Был час сорок минут пополудни, и мы летели уже около двух часов со времени своего подъема. Мы находились в этот момент на высоте 1750 метров, т. е. около полутора верст над земной поверхностью.

Разложенная на борту нашей гондолы карта показывала нам, что мы только что миновали озера Лысогорское, Глуховское и Каменное и пролетели над деревней Молуксой. Все это находилось под нами внизу совершенно так же, как на нашей карте.

Мы летели все дальше и дальше на крыльях ветра, несшего нас на этой высоте со скоростью более тридцати верст в час, постепенно поднимаясь все выше и выше. В два часа пятнадцать минут мы пересекли историческую реку Волхов на высоте около двух тысяч метров (почти двух верст), в то время как солнце казалось закрытым луной на одну треть своего диска. Еще немного раньше этого времени благодаря начавшемуся охлаждению воздуха, постепенно лишавшегося вечного источника своего тепла, газ в нашем аэростате начал сильно сжиматься и делаться тяжелее по своему удельному весу. «Треугольник» начал все быстрее и быстрее падать вниз, и в два часа сорок минут пополудни он снизился почти на полверсты, до высоты 1475 метров, несмотря на значительное количество выброшенного нами балласта.

В момент главной фазы затмения все внизу, на земле, и вокруг нас, в небе, постепенно приняло какой-то зловещий, мрачно-синеватый оттенок, как будто вся природа освещалась не нашим солнцем, а каким-то отдаленным, слегка синеватым электрическим фонарем, или как будто солнце вдруг закрылось надвинувшейся грозовой тучей, хотя никакой тучи не было видно на небе. Все тени вокруг нас приняли на своих контурах кудрявый вид, как будто предметы, бросавшие их, были покрыты курчавой шерстью. Все звуки, по временам доносившиеся до нас снизу, сразу прекратились. Солнце превратилось в узенькое, как горящая ниточка, колечко, прерывающееся лишь внизу на небольшом расстоянии. Голубоватая мгла, представлявшаяся нам раньше как бы миражем озер, морей и заливов, стала еще голубее, совсем как синька.

Я снял к этому времени уже шесть спектрофотографий: этой мглы, и лесных пространств внизу, и текущих между снегами и полями рек, казавшихся бурыми, как Терек, от размытой ими земли, и самого неба в окрестностях солнца во время максимальной фазы затмения, когда все было освещено лишь его краевыми частями.

Когда наступила эта максимальная фаза, наше падение стало стремительным. Казалось, что сильный ветер подул на нас снизу, и земная поверхность, становясь все больше и больше, сама летела на нас, грозя разбить своим ударом.

Мы быстро опустились до высоты восьмисот пятидесяти метров, недалеко от деревушки Новиночки, лежащей внизу, среди озер, лесов и болот. Здесь, выбросив почти половину всего нашего балласта (целых девять пудов песка), нам удалось остановить дальнейшее понижение аэростата, и наш воздушный конь, снова подогреваемый открывающимся солнцем, начал сам собой обратно подниматься вверх.

— Никогда еще не случалось мне делать такого любопытного полета! — сказал Шабский.

Действительно, кому из нас приходило в голову, что солнечное затмение должно вызывать падение всех летящих в нашей атмосфере аэростатов и дирижаблей, хотя, представив себе физические условия такого момента, видишь ясно, что ничего другого нельзя было и ожидать!

Поднимаясь самопроизвольно, по мере возрождения померкнувшего солнца, аэростат взлетел к концу затмения до высоты двух тысяч восьмисот двадцати пяти метров, когда мы проносились над озером Верховским, а через полчаса после полного восстановления солнца достиг своей максимальной высоты в две тысячи девятьсот семьдесят пять метров (почти трех верст) и после этого начал снова медленно опускаться от приближения солнца к горизонту, т. е. когда готовилось наступить то обычное для нас солнечное затмение, которое мы называем нашей ночью.

Мы перелетели два раза излучину реки Меты, над многолюдной местностью, усеянной селами и деревнями, от которых доносились к нам, в высоту полутора верст, отдаленные крики смотревших на нас людей. Мы их не видели, по причине их малости, но отвечали им веселыми звуками нашего призывного рожка.

Шабский, считавший эту местность неудобной для спуска благодаря отдаленности от железных дорог, предложил пролететь далее, к городу Боровичи Новгородской губернии, видневшемуся вдали. Но ветер стал меняться по мере нашего приближения к городу и понижения высоты нашего полета и относить нас в торфяные топи, лежащие к северо-востоку от Боровичей. Вновь пошло под нами бесконечное зыбучее болото с его лужами, кочками и «окошками», в которых, как в зеркалах, отражался внизу наш желтый аэростат, между тем как с боков с одной стороны отражалось в проталинах яркое солнце, а с другой — неслось по земле фиолетовое пятно — тень нашего шара.

Здесь мы полетели так низко над болотами, что коней нашего длинного гайдропа, т. е. каната в 60 метров длины, служащего для смягчения спуска аэростатов, поволочился по мхам и кочкам, извиваясь за нами, как змея, и разбрызгивая вправо и влево воду луж и «окошек».

Да, полет на гайдропе в сильный ветер — это одна из любопытнейших деталей свободного воздухоплавания! Быстро летите вы над землей, на высоте сельской колокольни, а толстый канат, привязанный к борту вашей гондолы, гонится за вами, цепляется за кочки и кустарник, дергая вас, по временам легко, а по временам и так сильно, что вы готовы вылететь из покачнувшейся гондолы. Приходится иногда держаться за оснастку обеими руками, особенно если вы понесетесь над лесами, как это немедленно и пришлось нам сделать, когда после часового полета над болотами мы вылетели наконец на их берег и помчались над чрезвычайно высоким лиственным лесом.

Балласт у нас к этому времени совсем вышел, и Шабский решил пожертвовать канатом от якоря. Отрезав, он выбросил его вон. Облегченный «Треугольник» поднялся немного над лесом, состоявшим из оголенных вековых берез и осин, с примешанными к