Четыре встречи. Жизнь и наследие Николая Морозова - Сергей Иванович Валянский

Наконец-то мои хлопоты и труды увенчались успехом! И как это все вышло удивительно, неожиданно и хорошо! Уже задолго до этого дня, до 4 апреля 1912 года, воспоминание о котором сохранится у меня на всю жизнь, звонил я по телефону во все стороны: и в аэростатическую комиссию и (по ее предложению) ко всем аэронавтам Петербурга, чтоб хоть кто-нибудь из них полетел со мной на «Треугольнике» (так назывался один из аэроклубских аэростатов), так как я буду делать с него спектрофотографии предстоявшего в этот день солнечного затмения. Но все было напрасно! Одни были заняты, другим нездоровилось, третьи уехали отдыхать на пасхальные праздники.

Напрасно увещевал я всех оставшихся в тогдашнем Петербурге:

— Ведь затмения происходят у нас не каждый год, даже не каждое десятилетие! Ведь если мы его пропустим, нам много лет придется ждать следующего!

Но все кругом было безучастно. Никому, казалось мне, не было никакого дела до важного события, готовящегося в небе…

И вот в результате всех этих поисков и хлопот печально сидел я вечером перед затмением у себя в рабочем кабинете, в Биологической лаборатории Лесгафта (теперь Естественнонаучный институт), и, вспоминая всю свою беготню за пилотами-аэронавтами, грустно повторял стихи Лермонтова о наполеоновских маршалах:

Иные погибли в бою,

Иные ему изменили…

Я уже собирался прозаически ехать на станцию Серебрянку, вслед за всеми другими, уезжавшими туда, чтоб наблюдать предстоящее астрономическое явление хоть оттуда, с земной поверхности. И вдруг все разом перевернулось, как по мановению волшебного жезла!

Возвращаюсь к себе на квартиру во флигель лаборатории и вижу там мирно беседующих с Ксаной, за чайным столом, моего давнишнего знакомого, авиатора Раевского, и вместе с ним самого опытного и талантливого из наших молодых аэронавтов, капитана Шабского.

— А мы вас весь день ищем по всему городу! — восклицает Шабский, вскакивая из-за стола. — Я только что возвратился в Петербург и узнал, что вы собираетесь наблюдать затмение с высоты! Охотно буду пилотировать в это время аэростат. Ведь я тоже очень люблю астрономию и хочу сам сделать несколько наблюдений над полетом шара при таких исключительных условиях!

— А я буду помогать во всем, что будет нужно, и, кроме того, сниму своим аппаратом целый ряд фотографий! — добавляет Раевский.

У обоих глаза так и сверкали. Сразу было видно, что им чрезвычайно хочется лететь.

Вы можете себе представить, сколько усилий пришлось мне употребить, чтоб тут же не запрыгать от радости?! Итак, не все еще забыли о небе! И на опечаленной душе все стало светло и радостно.

Но вдруг опять настало беспокойство.

— Ведь уж двенадцатый час ночи! А завтра надо лететь! Как добудем мы барограф, психрометр и другие нужные инструменты из аэростатической комиссии?

— Я возьму свои! — воскликнул Шабский. — А о «Треугольнике» я уже говорил в аэроклубе. Воздухоплавательная команда у меня свободна, и завтра в девять утра все будет готово к полету!

И вот они ушли…

Я быстро начал собирать все необходимое. При полетах на воздушных шарах всегда надо иметь с собой маленький компас — для выхода из лесных дебрей и болот после окончания полета; карманный электрический фонарь, если полет происходит не в белые ночи среди лета; коробку спичек, пачку сухих лучинок и маленькую стеклянку с керосином для удобного разведения костра, а кроме того, дня на два съестных припасов, на случай если по суткам придется блуждать по лесам и болотам, раньше чем доберешься до человеческого жилья…

Для наблюдений на этот раз я решил захватить только спектрограф, недавно сделанный для меня моим другом, пулковским астрономом Тиховым, из коленчатого спектроскопа Биологической лаборатории, к которому он привинтил фотографическую камеру.

«Многим займешься, — думалось мне, — ничего не сделаешь! Займусь на этот раз только наблюдением Земли, как планеты, сверху, путем спектрофотографирования различных явлений в ее атмосфере и на самой поверхности и сравню полученные результаты с добытыми для других планет!» Конечно, нашу атмосферу не раз уже исследовали спектроскопом, но все эти исследования производились с земной поверхности снизу вверх, а не сверху вниз, между тем как даже с аэропланов, не только с аэростатов, поднимаюшихся несравненно выше, уже заметно, что световые оттенки, а следовательно, и спектральные цвета должны быть в каждом из этих двух случаев несколько различны.

Посмотрим, не обнаружится ли чего интересного!

Рано утром я вскочил с постели и к девяти часам находился уже с Ксаной на газовом заводе. Военная команда Шабского уже приготовляла «Треугольник» к наполнению газом. Вскоре пришел и он, и Раевский. Весеннее солнце ярко светило с белесоватого петербургского небосклона, ветер дул почти в желаемом нами направлении, а Шабский обещал найти вверху еще более подходящее течение… Все было готово. Я простился с Ксаной и с несколькими друзьями, успевшими словно каким-то волшебством узнать за ночь о нашем предстоящем отлете.

— Отдай веревки! — раздалась обычная команда, и освобожденный аэростат торжественно поднялся в свободную воздушную стихию.

В несколько минут толпа наших друзей сделалась совсем крошечной далеко внизу, а длинные петербургские улицы стали совсем узенькими и совершенно такими же, как вы видите их на раскрашенном плане. На севере показалась извилистая белая лента — Нева, еще покрытая льдом и снегом, а на западе — большая снежная равнина. Финский залив в своей зимней одежде. Сначала нас несло почти прямо к моему старинному жилищу, Шлиссельбургу, но затем, по мере нашего подъема, ветер, как и предсказывал Шабский, все более и более отклонялся к югу. Мы два раза перелетели через Неву и, оставив к северу Ладожское озеро, казавшееся тоже огромной снежной равниной, понеслись на высоте около полутора верст в юго-восточном направлении, над бесконечными торфяными болотами этой малолюдной местности, перемешанными с большими хвойными лесами, почти без признаков человеческого жилья.

Странная картина ранней, начинающейся весны вырисовывалась перед нами! Высоко вверху сияло ясное безоблачное небо, с которого радостно смеялось нам солнце, а далеко внизу все стало плоско, все нивелировалось друг с другом; холмы и низины сравнялись между собой под общий уровень, вековые ели и сосны стали простыми темно-зеленоватыми крапинками на белом снежном фоне, и только их длинные голубоватые тени, острые, как зубцы гребня, показывали нам, как высоки на самом деле были проходившие под нами толпы деревьев.

Все внизу казалось огромным, пегим, гладким полом, вымазанным белой, или грязно-оранжевой, или темно-зеленой красками, судя по тому, смотрели ли мы на оттаявшие сухие места или на покрытые хвойным лесом. И этот ровный, огромный, круглый пол тянулся до самого горизонта, казавшегося слегка приподнятым